— Постой, постой, — перебил я. — А ведь «Радугу» я читал. По-моему, повесть очень хороша.

— Это по-твоему! Что же ты нашел в ней хорошего?

— Мне показалось, что написана она рукой, безусловно, талантливой.

— Какая там еще талантливая рука? — обиделся мой друг. — Выручила рабочая тема, теперь это модно. Только напиши о рабочем классе — и тебе сразу дадут премию.

— Язык в «Радуге» очень сочный, — сказал я.

— Что — язык? Одна сплошная цветистость. — Кирилл помрачнел, сломались рыжие стежечки усиков, было видно, что он испытывал душевную боль. — Да, Миша, вот так надлежит входить в литературу — легко и стремительно. Учись, Михаил Чазов, жить. Ты заметил, какая у него на лице важность? Какой гонор? Раньше ничего этого не было. «Извини, рад бы, да не могу». Врет же, что рад. Жалуется: некогда писать. Дескать, беда навалилась на человека. Чепуха! А ты брось должность рабочего секретаря, откажись от нее, садись и пиши, сколько твоей душе угодно. Вот тогда никакой беды не будет и на телевидение спешить не придется. И доклад на семинар готовить не нужно. Не-е-ет! Не бросает, не отказывается. Нету таких дураков!

В тот же день, вернувшись перед вечером домой, я рассказал Марте о своем первом посещении ЦДЛ. Говорил сбивчиво, голосом удручающим, потому что на душе у меня было тоскливо.

— Ну, Миша, поздравляю! — сказала Марта, глядя на меня большими удивленными глазами. — Я рада за тебя. Только отчего же ты такой кислый? Радоваться надо, а ты хмуришься, как осенний денек перед дождем.

Я не стал объяснять Марте причину своего грустного самочувствия. Я понимал, что внутренне еще не был готов к тому, чтобы рассказать Марте обо всем. Особенно мне не хотелось говорить ей, как мы с Кириллом к концу обеда чуть было не подрались, наговорили друг другу грубостей и разошлись врагами. Однако и в тот вечер и весь последующий день, будучи на работе, я не переставал спрашивать себя: что же, собственно, произошло? Я сказал Кириллу то, что думал о нем, он сказал мне то, что думает обо мне, и мы квиты. Все, что я тогда увидел и услышал в ЦДЛ, хотя и огорчило меня, но пошло мне на пользу, и я понимал, что это было совсем не то, что мне было нужно и к чему я стремился. А как раскрылся передо мной Кирилл Несмелый? Вот уж не ждал и не думал. Когда он говорил о своем студенческом друге Валентине, то невозможно было определить, чего в его словах было больше — лицемерия или подлости. Как можно завидовать тому писателю, кто по своей доброй воле стал чиновником? «Радугу», написанную человеком, безусловно, способным, Кирилл считает повестью бездарной, а самого ее автора — писателем мелким, величиной с мизинец. А как он льстил Валентину, как угодничал! Одно для меня очевидно: он не столько завидует Валентину, сколько ненавидит его лютой ненавистью.

Слушаешь эти рассуждения Кирилла Несмелого и диву даешься: да неужели все это есть в литературе? Когда же он выпил четвертую рюмку коньяка и, раскрасневшись, заметно охмелел, то начал с необыкновенной легкостью поучать меня, как мне, будущему молодому писателю, надо жить. Тут я узнал, кому и как надо угождать, а кому угождать не надо. С кем дружить, с кем бывать в ресторане, а с кем не дружить и в ресторане не бывать. Кому улыбаться и кланяться при встрече, выражая этим искреннюю радость, а кого не замечать, проходя мимо. С каким убеждением Кирилл Несмелый говорил, что в жизни молодого, да и не только молодого, писателя важно, а что не важно, что нужно, а что не нужно. Важно и нужно угождать, льстить тому писателю, кто в литературе или в издательстве занимает видное место. Разумеется, важно и нужно быть рабочим секретарем, но этого, к сожалению, добиться не так-то просто, а добиваться надо. Важно и нужно сидеть в президиуме, но этого достичь тоже нелегко, а стремиться к этому надо. Важно и нужно, разумеется, с помощью друзей, самому организовать рецензии на свою книгу. Важно и нужно делать все так, чтобы всегда иметь добрые отношения и с «Литературной», и с «Литобозрением». Но самое важное и самое нужное — это уметь делать деньги, ибо писатель без денег — это не писатель. Как делать деньги? На этот вопрос Кирилл Несмелый ответить не мог. Он только сказал, что тут нужны особое умение и особые, так сказать, врожденные способности.

В душе я сознавал: все, о чем говорил и трезвый и подвыпивший Кирилл Несмелый, это не для меня, это меня не касается, и то, что мы с Кириллом разругались, к лучшему, и все же успокоиться я не мог. Стараясь не думать о вчерашнем посещении ЦДЛ, я говорил себе: не все же такие, как Кирилл Несмелый! И тут же сам себе возражал: если имеется хотя бы несколько Несмелых, то столько же, а может быть, и больше имеется Смелых, и им никогда не понять, что они, мельтешась, лицемеря и подличая, литературу не делают.

Случилось как-то так, что все время мешали другие поездки, и три года моя дорога не лежала на Ставрополье. На четвертый же год, в конце августа, мне повезло: произошло то, чего я так долго ждал, — меня посылали в родные края на два месяца, чтобы я заменил неожиданно заболевшего собкора. Я радовался предстоящей поездке, а на душе у меня было тревожно. Что там, в Привольном и вокруг Привольного, произошло за эти годы? Почти четыре года — срок немалый. Прошедшее время хорошо было видно на моем Иване. Это уже был смышленый парнишка, говорун и непоседа, со светлым вихрастым чубчиком, с такими же, как и у Марты, большими удивленными глазами. Зная, что я уезжаю, а ему надо уходить с матерью в детский сад, Иван взобрался мне на колени, обвил ручонками шею и сказал:

— Папа, возвращайся побыстрее.

— Постараюсь, — ответил я.

— Папка, привези мне полыни.

Признаться, такая просьба меня удивила.

— Зачем она тебе, полынь-то?

— Мама говорила, что ты любишь полынь, а я еще и не видел ее. Какая она?

— Обыкновенная трава. Ничего особенного.

— А как она пахнет?

— Плохо пахнет.

— Зачем же ты ее любишь?

— Кто тебе сказал, что я ее люблю?

— Мама.

— Ах, мама! Это она пошутила.

— Ну, скажи, привезешь?

— Ладно, привезу, — пообещал я. — Веточку полыни и большой, прямо с бахчи, арбуз.

Легко было догадаться: Ванюша говорил не свои слова. Марта научила. Но зачем? Неужели ей было обидно, что я снова еду в Привольный, что свою повесть, которую все еще пишу, назвал «Запах полыни»? Ведь об этом знает одна Марта. Одной ей было известно также и о том, что мне хорошо думается и хорошо пишется тогда, когда я чувствую запах полыни. Много раз я сам говорил ей об этом.

— Что-то странное со мной происходит, — как-то сказал я Марте. — Если чувствую запах полыни, когда мне кажется, будто она рядом, на столе, тогда мне и пишется легко, и быстро находятся нужные слова. Если же нет ощущения близости полыни — беда, ничего не получается. Что это такое — понять не могу.

— Написал бы Ефимии, пусть прислала бы кустик. Для вдохновения.

Марта как-то странно, неестественно засмеялась, очевидно, желая показать, что она пошутила. Я же понял ее смех по-своему: ей хотелось скрыть свою, жившую в ней все эти годы ревность.

— Ефимию я уже забыл, — сказал я, чтобы покончить об этом разговор. — И тебя прошу о ней не вспоминать.

— Хорошо, не буду. Но чего ты так обиделся?

Марта, разумеется, не знала причину моей обиды, то есть не знала правду. В том-то и вся беда, что Ефимию я не забыл, и то, что Марта о ней вспомнила, и как раз перед моим отъездом, мне было неприятно. Я много раз пробовал забыть Ефимию и не смог. И хотел не думать о ней, а думал и думаю. Вот и сейчас: собираясь уезжать в длительную командировку, я прежде всего вспомнил Ефимию. Мне захотелось непременно отыскать тот таинственный хутор со странным названием Кынкыз. Сделать это мне необходимо было и потому, что еще тогда, в Туркмении, у местных жителей я узнал, что «кынкыз» — слово тюркского происхождения и в вольном переводе на русский означает «солнечная девушка». Неужели этим Ефимия хотела мне сказать, что я потерял ее, солнечную девушку? Если в самом деле такого хутора нет на ставропольских равнинах и Ефимия сама выдумала несуществующий хутор и придумала название ему специально для меня, то повидаться мне с нею тем более необходимо. Я приеду к ней, назову ее солнечной девушкой и скажу, что ее загадка разгадана.