Но где же он, Кынкыз? В каком приволье затерялся? Как к нему добраться? У кого я ни спрашивал, никто такого хутора не знал. Возможно, Кынкыза вообще не существует на земле? Возможно, Кынкыз — это фантазия Ефимии? Все одно, есть Кынкыз на земле или его нет, а Ефимию надо отыскать непременно. Она-то где-то живет, она-то не фантазия, а реальность. Допустим, нет хутора Кынкыза, но есть же Ефимия. Но как ее отыскать? Я же ничего о ней не знаю: где, в каком районе она живет с мужем? Не знаю даже фамилии Александра, ее мужа.

Кто-то осторожно постучал в дверь. Это был Олег. Лицо у него помятое, заспанное, глаза скучные, припухшие. Он подсел к столу, посмотрел на меня и сказал:

— У тебя дверь плохо прикрыта. Смотрю — сочится полоска света. Чего это, думаю, ему не спится?

— Сам-то бодрствуешь?

— Эх, беда! — Он махнул рукой и тяжело вздохнул. — То ж я, а не ты. Я уже одурел от сна. Там, в Беловцах, пока ты беседовал с Овчарниковым, сколько я проспал, теперь еще и тут дрыхаю. Я же уснул днем, когда ты отправился к Караченцеву. Сколько ты пробыл у Караченцева? Когда от него вернулся — не знаю. Все спал, и как спал! Как мертвый, честное слово! С трудом проснулся, гляжу — темно. Зажег свет, посмотрел на часы — половила второго ночи. Вот и хожу зараз как очумелый, аж заболел от пересыпания. Голова разваливается, в висках стучит, как с похмелья. Очень противно на душе, когда переспишь. Выходит, организм человека ничего лишнего не принимает — ни еды, ни пития, ни дажеть сна. Все лишнее ему вредно. За что я не люблю свое шоферство? Вот за то самое, что приходится спать до одурения. Вожу по селам какого-нибудь командировочного, вот как зараз тебя. Он, как и ты, занимается своим делом, встречается, беседует с людьми, а я ставлю «газик» под дерево в холодке, ложусь на заднее сиденье и задаю храпака в обе ноздри. Через такое пересыпание сам себе становлюсь противным. Миша, может, поедем? Ночью-то хорошо ехать. Махнем, а?

— Куда же ехать?

— Да куда-нибудь. Что, разве мало дорог?

— Поедем завтра.

— Что же мне делать до завтра?

— Иди ложись и спи.

— Отоспался я, по самое некуда. Под, самую завязку.

— Олег, опять хочу просить тебя об одном важном одолжении.

— Я готов. Что надо изделать?

Я поближе подсел к Олегу, положил ему руку на плечо.

— Снова моя речь о хуторе Кынкыз. Завтра нам надо побывать на этом хуторе. Сможем?

— Почему не сможем? Сможем, — тем же сонным, с хрипотцой, голосом ответил Олег. — Только где же таковский хуторок находится?

— В том-то и вся штука, что я не знаю, где. И ты мне помоги. В этом суть моей к тебе просьбы.

— Кынкыз? — Олег задумался, пожевал губами. — Я уже говорил, что такого чудно́го названия и не слыхал. Как же его отыскать? Надо подумать, поразмыслить.

— У меня есть такое предложение. Утром я пойду к Суходреву. Надо проведать Артема Ивановича. Ты же в это время сходи в исполком. Там наверняка знают, где находится Кынкыз. Обязаны знать.

— Верно, обязаны, — согласился Олег. — А ежели не знают? Ежели, допустим, Кынкыз находится не в ихнем районе?

— Тогда попроси у них карту края и сам хорошенько ее посмотри.

— Михаил, а нельзя нам не ехать в тот Кынкыз? — спросил Олег, ладонями растирая заспанное лицо. — Ить по самому названию видно, что хуторок-то паршивый. Чего ради туда ехать?

— Пойми, Олег, мне непременно надо побывать в Кынкызе.

— Задание редакции?

— Нет, не задание. Надо, и все. По личному делу.

— И что ты там позабыл, на том Кынкызе? Удивляюсь.

— Тянет меня туда какая-то сила.

— Что же это за сила такая? И совладать с нею нельзя?

— Не могу. Послушай, Олег, ты веришь в предчувствия?

— В такие штуковины не верю. А что?

— А вот я верю. Мне кажется, я словно бы предчувствую, что там, в Кынкызе, меня что-то ждет, и не побывать там я не могу. А что ждет? Я не знаю. Прошу тебя: пока я буду у Суходрева, разузнай адрес этого хутора. Может, он где-то рядом.

— Разузнать-то все можно, почему же нельзя разузнать, — тем же сонным, невеселым голосом говорил Олег, вставая и собираясь уходить. — Могу дажеть без исполкома и без карты. Я уже сказал: лучше шоферов, каковые работают на грузовиках, никто не знает местные поселения. Шоферня, известно, народец бывалый, знающий. Им все дороги, и все населенные пункты известны. Только вот смущает меня название. Что оно такое — Кынкыз? Да и через почему тебе туда надо ехать?

— Надо, надо, — быстро ответил я. — Обязательно.

— Ну так считай, что завтра мы будем в Кынкызе. — Олег приоткрыл дверь. — Пойду, буду до утра звезды считать. О сне и думать противно. Значит, Кынкыз? Непонятное название. Но завтра мы влетим в тот Кынкыз на четвертой скорости.

И Олег ушел.

Мне приходилось замечать, что в жизни случается, и нередко, так: ты с душевным волнением идешь к человеку, которого уважаешь, считаешь своим другом, в твоей голове уже строится будущая беседа с ним, дружеская, сердечная. Однако встретишься с другом — и невольно пожалеешь о своем приходе к нему и скажешь самому себе: нет, не надо было сюда приходить. К сожалению, так мне пришлось подумать, когда я заявился к Суходреву.

Как и ожидал, я застал его в Доме просвещения. Стены большой квадратной светлой комнаты от потолка и до пола были заставлены книгами. На столе, за которым сидел Суходрев, книги лежали пачками и, что называется, навалом. Книги были и на диване, и на стульях, так что я не знал, где и присесть. Я поздоровался с бывшим директором совхоза «Привольный», пристально посмотрел на него, пожимая слабую кисть руки, и, признаться, не узнал его. Он тоже смотрел на меня так, словно бы видел впервые, и наша встреча после трех лет разлуки, судя по нашим невеселым лицам, не только не принесла нам радости, а показалась и мне и ему странной и ненужной прежде всего потому, что передо мной был совершенно другой Суходрев. Он заметно изменился внешне: пополнел, раздобрел, отпустил рыжеватую бороденку, под эдакого театрального народовольца, отчего лицо его стало продолговатым. Костюм на нем был темно-коричневый, с черными, до локтей, нарукавниками, заметно потертыми о стол, особенно поближе к запястью. Но он изменился также и внутренне, и это удивило меня больше всего. Это уже был не тот весельчак, энергичный, деятельный директор «Привольного», которого я знал и которого любил. Ни в его карих глазах, ни в окаймленном бородкой лице не появлялась знакомая мне умная и хитроватая улыбочка. Народовольческая бороденка придавала ему вид до смешного строгий и серьезный. Говорил он мало, скупыми короткими фразами, почему-то любил повторять: «Не улавливаю вопроса». Разговаривая, он не переставал листать книгу, как бы желая отыскать в ней какую-то очень ему нужную именно сейчас цитату, и отыскать ее никак не мог.

Мой приход нисколько не удивил и не обрадовал Суходрева. Увидев меня, он только на какое-то время оторвался от книги, а задумчивые его глаза как бы говорили: «Пришел? Ну, зачем пожаловал так некстати, когда у меня столько дел и когда мне надо перелистать еще не одну книгу?» Он пригласил меня сесть, не из любезности, а так, из учтивости, при этом не спросив, почему я оказался в Скворцах, где остановился, когда приехал и куда собираюсь уезжать. Чтобы присесть, мне пришлось убрать со стула какие-то старые, пахнущие пылью книги, положив их на стол. Я понимал, что нельзя же сидеть молча, надо было что-то говорить, и я спросил, хорошо ли ему работается на новом месте? Доволен ли он своей работой здесь, в Доме просвещения? Не переставая листать какой-то объемистый томик и не глядя на меня, он ответил:

— Не улавливаю вопроса.

— Помнишь, Андрей Андреевич Караченцев говорил, — напомнил я, — что хозяйственная деятельность — не твоя стезя, а вот здесь, на ниве просвещения…

Он не дослушал меня и сказал:

— Да, Андрей Андреевич был совершенно прав. Он никогда не ошибается.

— Значит, ты доволен своей новой работой?