— Я ни за что не усну.

— Да неужели? — искренне удивилась бабуся. — Так-таки и не уснешь?

— Ни за что! — уверяла Катя. — Да и как же можно спать?!

— Глупенькая, можно, и еще как можно. — Бабуся подняла Катину голову, вытерла ей глаза. — Вот и Мишуха то же скажет. Как, Мишуха, можно Катерине спать?

— Мне трудно сказать, — ответил я. — Но спать надо.

— Ты небось голодная?

— Что вы, бабуся! — Катя смотрела мокрыми, счастливыми глазами то на бабушку, то на меня. — Андрюша, знаешь он какой?

— Какой же он? Обыкновенный.

— Что ты! Он заботливый. — Катя загадочно улыбнулась мне, как бы говоря: «Вот у меня какой жених, и ни ты, ни бабушка не знаете Андрюшку». — В машине все у него было припасено: и хлеб, и колбаса, и свежие огурцы, и даже ситро. В Кизиловой балке мы пообедали прямо на траве, и нам было так хорошо, что мы не заметили, как и ночь наступила.

— Ну, будем спать, — сказала бабуся, — уже поздно.

Не дожидаясь возвращения Андрея, бабушка постелила на диване, и когда Катя в коротенькой ночной рубашонке, с распущенной косой, похожая на девочку, юркнула под одеяло, она присела у ее поджатых ног, поправила на плечах одеяло, сказала:

— Ну вот и спи.

— Ни за что! — решительно заявила Катя. — Вот так, не сомкнув глаз, и пролежу до утра.

— А ты постарайся уснуть, — настаивала бабушка. — День-то завтра будет трудным.

— Бабуся, а почему отец не хочет, чтобы я стала женой Андрея? — спросила Катя, подтягивая одеяло к подбородку. — Мама согласна, а отец никак…

— Враждует он с Андрюхой, вот в чем беда.

— Почему же Анисим Иванович враждует? — спросил я. — Что он не поделил с Андреем?

— Кто его знает, — ответила бабуся, поджав тонкие губы. — Видать, по-разному они живут.

— Если Андрюша любит меня, а я люблю его, при чем же тут вражда?

— И я так думаю, шо вражда тут ни при чем, а получается, вишь, не так. — Бабуся помолчала. — А еще батько твой хотел, шоб ты кончила институт.

— Он же знает, я ездила в Ставрополь, хотела поступить учиться и провалилась на экзаменах. — И снова на глазах у Кати появились слезы. — Бабуся, ты же в институте не училась, была женой чабана и даже сама чабановала. И ничего…

— То я, а то ты, — ответила бабуся грустно. — Мы с тобой хоть и родные, а совсем разные. Ить верно, Мишуха? Да и время ныне другое. Про учебу мы тогда не думали, а теперь вы устремляетесь в институты или еще куда.

— Бабуся, а как ты выходила замуж? Расскажи. Вот и Миша послушает.

— У нас с Иваном все было проще, нежели у вас с Андреем. Иван, твой покойный дедушка, ух, геройский был парень. Таких теперь нету.

— А Андрюша?

— Ну разве шо Андрюша, — согласилась бабушка. — Иван был наш, хуторской, полюбил меня, а я полюбила его. Пришел он со сватами к моей матери — батька у меня не было, погиб в гражданскую. Мать благословила нас. Сыграли свадьбу, зиму пожили у нас, а по весне, когда зазеленела степь и отары оставили кошары, чтобы пойти на подножный корм, мы уехали с арбой следом за овцами. Так а началось мое замужество. Была я для Ивана и женой, и хозяйкой при отаре, сказать, арбичкой, и матерью наших детишек. А они, голубята мои, зачали плодиться одно за другим, почитай, каждый год, и пошла, покатилась, как катится чабанская арба под гору, наша степная житуха. И все было бы хорошо, ежели б не проклятая война. — Бабуся тяжело вздохнула, помолчала, услышав тихое посапывание. — Ну вот, моя бессонная, уже готовенькая, спит. А как клялась, шо нияк не заснет. Шо тут скажешь, молодечество, оно с бессонницей не дружит. — Бабуся прикрыла одеялом голое Катино плечо. — Вот в мои-то годочки пока дождешься того сна, так обо всем успеешь передумать, всю свою жизню переберешь в памяти… А вот и жених вернулся. — Бабуся шепотом обратилась ко мне: — Не надо будить Катю, иди к нему, поезжайте, а завтра пораньше возвращайтесь.

От Привольного до Мокрой Буйволы «Жигули» катились спокойно, Андрей не спешил, на пригорках слегка притормаживал, наверное, нарочно, чтобы отсюда, с возвышенности, показать своему гостю и ночную, укрытую сизой дымкой степь, над которой, скучая, одиноко парубковал полнолицый месяц, и шоссе, что широкой лентой улетало под колеса, лоснясь и поблескивая в лучах фар. Был он грустен и молчалив, на мои вопросы отвечал несвязно и кратко, и когда я так, лишь бы не молчать, похвалил машину и спросил, давно ли она куплена и трудно ли здесь вообще купить «Жигули» или «Москвич», Андрей не ответил, казалось, ничего не слышал. В это время «Жигули» свернули с шоссе и, покачиваясь и подпрыгивая на мягких рессорах, поехали по проселку. На взгорье, в лунном сиянии, показалась Мокрая Буйвола — хутор не больше Привольного, а дальше и еще выше, на выгоне, был виден сероштановский овцекомплекс — темнели приземистые здания с базами и между ними ровными строчками подмигивали фонари.

— «Жигули» я не покупал, у меня и денег таких нет, — наконец ответил Андрей. — Это — подарок, вернее — премия.

— Кто ж ее тебе дал?

— Видишь вон те огни на пригорке? — вместо ответа спросил Андрей. — Наш овцеводческий комплекс. Так вот за него я получил премию, вернее сказать, за свой почин. То, что я первым сделал в Мокрой Буйволе, понравилось многим, ко мне приезжали перенимать опыт из соседних районов, и теперь уже немало хозяйств, где такое жилье для овец сделано намного лучше, нежели у нас. И все же я как зачинатель получил премию, — заключил он и снова замолчал, внимательно глядя на гравийную, побитую грузовиками дорогу.

— А что же Привольный отстал от Мокрой Буйволы? — спросил я. — Мой дядя живет рядом, а опыт соседа еще не перенял?

— Твой дядя, а мой будущий тесть — это разговор особый, — сухо ответил Андрей, когда «Жигули» остановились у ворот. — Ну, вот мы и приехали.

Дом Сероштана находился на главной улице, и среди мокробуйволинских хатенок-мазанок, точно таких же, какие я уже видел в Привольном, отличался тем, что возвышался на фундаменте, сложенном из камня-известняка, и имел большие окна с наружными ставнями. В нем было четыре комнаты, кухня и застекленная веранда — тоже новшество для этих мест. Покрыт он жестью, и в прошлые годы, бывало, каждую весну крыша зеленела, как луг после майских дождей, и всяк, кто сворачивал с шоссе и направлялся в Мокрую Буйволу, уже издали по зеленой крыше угадывал сероштановское подворье. В последнее же время крыша не красилась и стала темно-серой, с грязными подтеками. Надобно сказать, что дом этот строился с расчетом на большую семью. Аверьян Самойлович Сероштан, потомственный чабан, более сорока лет проходивший по степи с отарами, и его супруга Клавдия Феодосьевна не пожалели ни нажитых за многие годы денег, ни труда и построили дом еще тогда, когда их пятеро детей только-только начинали подрастать и старшему сыну Григорию шел тогда четырнадцатый год. Думали родители так: сыновья и дочери скоро подрастут и под родительским кровом для всех хватит места. Оказалось же, думки с делами не сошлись: дети подрастали и улетали, как птицы из гнезда, из родительского дома. Первым оставил отцовское гнездо Григорий Сероштан. Ушел в армию, да там и остался. Писал, что окончил офицерское училище и стал пограничником и теперь вместе с женой Анной и сыном Алешей живет на заставе. «Видно, ничего, мать, не поделаешь, выходит так, что не всем пасти овец, кому-то нужно и границу оберегать», — рассудительно говорил Аверьян Самойлович, успокаивая не столько жену, сколько себя.

Старшая дочь Елена вышла замуж в Краснодаре, еще когда училась там в медицинском, и в настоящее время с мужем и двумя дочками живет в Иркутске и работает в больнице. О своем родном хуторе даже в письмах не вспоминает. «Я тебе, батько, так скажу, — вытирая платочком слезы, говорила Клавдия Феодосьевна, — нету в нашей Мокрой Буйволе больницы, вот через то Леночка к нам и не приехала, а была бы больница, как в том Иркутске…» Младшая, Ниночка, поступила в техникум, тоже вышла замуж и в Мокрую Буйволу даже в гости не приезжала: жила в Сочи, работала медицинской сестрой, писала, что у нее родился мальчик, назвали его Петром. «Все находятся при деле, у всех рождаются детишки, и на кой бес им наша Мокрая Буйвола, — с той же тоской в голосе и так же рассудительно говорил старый Сероштан. — И ты, мать, не плачь, слезами нашему горю не поможешь».