Позавтракав, отведав краснощеких помидорчиков, мы распрощались с гостеприимными стариками, покинули Мокрую Буйволу и направились в степь…

Ну вот и прощай, дедусь Силантий Егорович Горобец! Как знать, может быть, уже и не встретимся. Но кто ты есть? Я так и не узнал тебя? Ответь мне коротко, одним словом: кто ты? Скажешь: если одним словом, то — чабан. А я не соглашусь, нет. Чабан — это должность. Ты же не только чабан. Не знаю, как тебя распознать всего — с ног и до головы? С какой стороны лучше всего на тебя посмотреть, чтобы увидеть все то, что с годами прижилось в тебе? Есть, есть в твоей натуре что-то такое стенное, неповторимое, можно сказать, только твое, горобцовское, чего у других хуторян нет, да и быть не могло. Как удивительно удачно в одном человеке соединились и далекое прошлое, чем-то так схожее с Монахом, с его сгорбленной, облезлой спиной, с его постоянно мокрыми от старости глазами, и что-то такое молодое, что-то такое сегодняшнее и так удивительно похожее на щенка Оторвиголову.

Занятый мыслями о старом чабане, я не заметил, как проселочная дорога уже побежала мимо озимых, которые бледно-зелеными иголками только что выбились из земли. Озимые тянулись долго; мы все дальше и дальше уезжали от Мокрой Буйволы. Я смотрел на слабо зеленевшие озимые и мысленно прощался не только с Мокрой Буйволой, но и с Силантием Егоровичем Горобцом, и с бабушкой Феклушей, уже не надеясь с ними когда-либо встретиться. Все это время я думал о том, что мне, видно, не по плечу правдиво и красочно описать такого природного, не похожего на других чабана. Никак я не мог оторваться от мысли: если я задумал написать «Запах полыни», то мне никак не обойтись без этого своенравного человека. Где-то и как-то он обязательно войдет в ткань повествования — уже теперь вижу: без деда Горобца мне не обойтись. А вот где, в каком месте он войдет в «Запах полыни»? И как войдет? Какое в повести займет место? Над этим еще предстояло думать и думать. Одно для меня было очевидным а бесспорным: к жизни Силантия Егоровича Горобца надобно было подойти с меркой необычной. Необходимо было показать в старике не столько чабана с его чисто чабанскими привычками, любовью к собакам, сколько человека умного, много знающего, превосходно умеющего варить на костре чабанский шулюм, досконально знающего полевые травы, доброго к людям.

Я понимал: вся привлекательность его характера как раз и хранилась не в его картинно торчащих усищах, не в высокой сутулой и худой фигуре, а в том, как он прожил жизнь, как трудился, когда еще подростком вместе с отцом встал с ярлыгой к овцам, не думая ни о славе, ни о каких-то земных благах, да так, меряя неторопливыми шагами степь, и проходил с отарой более полувека. И то, что он теперь, будучи дважды Героем, становился на колени перед своим же бюстом и беседовал как бы с самим собою, говорил тому, другому Силантию Горобцу, что они по-родственному дотолковались: сперва первый Силантий Горобец более пятидесяти годков безотлучно приглядывал за овцами, а теперь пусть другой Силантий Горобец поглядывает, не отрывая глаз, на ту каменную загородку, где содержатся овцы, — все это было не чудачество много пожившего и много думавшего на своем веку старца, а как раз та особенная черта его недюжинной натуры, которая так привлекала меня. Как-то уж очень по-человечески он был прост, бескорыстен необыкновенно и тоже не как все, а по-своему относился к собакам, умел с ними, как с людьми, разговаривать, не мог без них жить. На старости лет решил по-пластунски проползти сквозь терновник только для того, чтобы унести оттуда то ли полуволчонка, то ли полусобачонка, назвав его странной кличкой Оторвиголова, — и это было в его характере. Поэтому все то, что в нем жило и что казалось мне и другим необычным, недостоверным и даже невероятным, необходимо было сберечь и показать так, как оно давно сложилось в его душе. Если же что-то изменить, если что-то убавить, а что-то прибавить к нему, к живому, — пропадет дед Горобец, не станет того старика, которого я так полюбил и который меня так удивлял… Склонив на грудь голову, я задумался еще больше.

— Миша, что так загрустил? — спросил Олег. — Отчего так низко голову повесил? Или спать хочешь?

— Думаю…

— О чем? Ежели не секрет.

— О Силантии Егоровиче Горобце.

— Да неужели? — воскликнул Олег. — Вот какая штуковина! Этот Силантий Егорович сидит и в моей голове. И через чего сидит? Через то, что я никак не могу раскусить заковыристого дедуся. Непонятный он для меня человек.

— Интересно, что тебе в нем непонятно?

— Многое. Хотя бы эта его чудаковатость и несхожесть со своими хуторянами, — ответил Олег, направляя «газик» по заросшему высокой травой проселку. — На мое усмотрение, этот дед какой-то не такой, как все прочие люди.

— Так это и хорошо, что не такой, как все.

— Удивляюсь, что же тут хорошего? Приглядись-ка к нему: то ли дурачком прикидывается, то ли хитрит, себе на уме. Ох, и хитрун! Все у него хранится в тайне.

— Нет, Олег, тут я с тобой не согласен, — возразил я. — Дед Горобец — человек бесхитростный.

— Не согласен? А он, к примеру, открылся тебе насчет своего волчонка? — спросил Олег. — Сказал правду?

Я вспомнил данное Силантию Егоровичу обещание и ответил уклончиво:

— Об этом не было разговора.

— Вот видишь, не было разговора, знать, промолчал старик, — говорил Олег, не отрывая глаз от дороги. — Таится. А чего ему таиться? А того, что сидит у него в уме что-то свое, тайное. А эти его недовольства? И то ему не так, и это не эдак. И овцекомплекс никуда не годится, и Сероштан сякой-такой.

В это время наша дорога раздвоилась. Одна, широкая, хорошо укатанная колесами, потянулась вправо, на село Скворцы, другая, узкая, с укрытыми в траве колеями, повернула влево и уходила куда-то в степь. Олег остановил машину, вопросительно посмотрел на меня.

— Миша, куда же мы теперь? — спросил он. — Какой у нас дальнейший маршрут?

— На Беловцы, — не задумываясь ответил я как о чем-то давно решенном. — Сворачивай влево и гони прямо на Беловцы.

— Куда, куда? — с усмешкой спросил Олег. — Что-то я недослышал. Это в какие же Беловцы мы поедем?

— Помнишь, мы когда-то ездили в Беловцы, к Овчарникову-старшему, — сказал я. — А теперь поедем в гости к Овчарникову-младшему, к Антону Тимофеевичу.

— Да ты что, в своем уме? — Олег сбил на затылок свою кепчонку, рассмеялся. — Когда это пришло тебе в голову — отправиться в Беловцы?

— Сегодня, когда мы выехали из Мокрой Буйволы. А что?

— Ты еще спрашиваешь «а что»? Вот чудак! А разрешение на въезд в Беловцы у тебя имеется?

— Ничего, как-нибудь проедем.

— А я говорю — не проедем, ни с как-нибудь, ни без как-нибудь, — уверенно заявил Олег, не трогая с места. — Об этом и думать нечего. Нужен пропуск, а его у нас нету. Запомни, Миша, молодой Овчарников завел в селе такой дурацкий порядок, что без специального пропуска в Беловцы и самого господа бога не пустят.

— А почему — дурацкий порядок? — спросил я.

— Что же в нем, в том порядке, умного? — в свою очередь спросил Олег, все еще не решаясь ехать влево. — На всех въездах в Беловцы стоят посты, там, брат, создана такая надежная охрана, что через нее не прорвешься. Рассказывают потешный случай. Как-то ехал в Беловцы сам Караченцев, а разрешения не имел — забыл взять. И что ж ты думаешь? Охранники не пустили Караченцева! Ни за что! Просил, умолял — нет, ни в какую! А ты собираешься проехать как-нибудь. Это хорошо ездить, к примеру, к деду Горобцу. Никто тебя не остановит.

— И все же трогай, поехали, — сказал я. — Не стоять же в степи. Попытаем счастья.

Олег молча нехотя включил скорость, и мы поехали влево.

Подъезжая к Беловцам, мы издали, еще с пригорка, увидели полосатую будку, ярко расписанную красными и белыми полосами, и такой же нарядный шлагбаум, перекинутый через дорогу. Когда мы приблизились к полосатой будке, то с правой стороны увидели так хорошо знакомый всем шоферам «кирпич», то есть тот красный прямоугольник в центре желтого круга, перед которым любая автомашина останавливается как вкопанная. Олег, разумеется, тоже нажал на тормоза, так что они запищали, остановился резко, как перед пропастью, и не без иронии заметил: