— Добыл, достал.

— Все ж таки где?

— На хуторе Воронцовском, знакомый чабан подарил, — без запинки ответил Силантий Егорович. — Нынче с породистыми собаками трудновато. Переводятся настоящие волкодавы за ненадобностью. Спасибо, друг выручил.

— Силантий, радуйся, Миша тебе поверил, — вставила бабушка Феклуша, глядя на мужа испуганно мигающими глазами. — Силантий, ты хоть при госте не забрехивайся. Скажи ему правду.

— А я и сказал правду. Помолчала бы, Фекла!

— Какая же правда? Ить не только тебе, а всем видно, что это же не овчаренок, а истинный волчонок, — сказала Феклуша смело. — Вот и расскажи Михаилу, где и как смог раздобыть такого зверя.

— Ну что ты есть за баба, разлюбезная Феклуша? Чего лезешь в мои собачьи секреты? — Силантий Егорович усмехнулся в усы. — Лучше пойди да приготовь нам позавтракать, а то гости, поди, проголодались. Да не забудь принеси из погреба малосольных помидорчиков. — И он повернулся ко мне. — Миша, попотчуем тебя и Олега своими, домашней солки, помидорами. Получились на славу, не помидоры, а чудо! Незаменимая штуковина под рюмку водки. — Он проводил строгим взглядом жену. — Послал же бог жинку, ничего, брат, от нее ни спрятать, ни укрыть. Все узнает, на аршин в землю видит. И в собаках разбирается не хуже чабана. — Он уселся на низеньком стульчике, подняв худые костлявые колени, пододвинул для меня табуретку. — Подсаживайся, Миша, рядком. Ну скажи, как тебе мой Оторвиголова? Понравился?

— Я уже сказал. Хорош вырастет пес.

— Про него мало сказать — хорош, — возразил чабан, опуская на пол щенка. — Иди, иди, погуляй. Погляди, Миша, какая у него воровковатая поступь. Словно и не идет, а подкрадывается! А как, каналья, кладет лапу! Загляденье! Да ты присмотрись, присмотрись, какая у него походочка. Как он ставит лапу!

Оторвиголова направился к порогу, шел он не спеша, вразвалочку, и ничего такого необычного ни в его походке, ни в том, как он ставил лапу, я не заметил. Подойдя к дверям, он начал обнюхивать порог.

— А нюх-то у него острющий и безошибочный, — сказал Силантий Егорович, не сводя глаз со щепка. — Положи кусочек мяса куда хочешь, спрячь так, как тебе захочется, а он нюхом все одно отыщет.

— Силантий Егорович, скажите, этот щенок — волк или собака?

— И ты о том же? Зачем тебе знать?

— Просто интересно. Что-то в нем есть волчье.

— А ответь мне: умеешь хранить тайну?

— Умею.

— Тут какое дело получилось, — начал Силантий Егорович грустным голосом. — Не хочется мне, чтобы хуторяне знали правду про Оторвиголову. Я и бабе своей, всевидящей Феклуше, не открыл правду. Не хочется разного ненужного разговора. Но ежели ты сохранишь тайну, никому, стало быть, ни слова, дажеть Олегу… А то что может быть? Узнают хуторяне, зачнут приставать с расспросами, что да как, а при встрече с Оторвиголовой станут на него гакать да тюкать.

— Обещаю никому и ничего не говорить.

— Ну, так и быть, слухай, — серьезно начал Силантий Егорович, чиркнув ладонью жесткие стрелки усов. — Отчего ходят слухи, будто Оторвиголова не собачонок, а волчонок? Да оттого, что в его обличии имеется что-то волчиное, и к тому, верно, есть своя причина: родился-то он от смешанного брака. Так что на одну половину, а может, и чуток более половины, он настоящий волк, это точно, а вот на другую половину — собака. Мать у него — обычная овчарка, нашенской степовой породы, из таких, как мои Молокан, Полкан и Монах. У кого в отаре она допрежь пребывала, чьих овец караулила — про то не знаю. Но когда повсюду зачались строиться те кирпичные загородки, сука оказалась никому не нужная. Что ей, бедняге, делать? Убежала в степь. Как-то там промышляла, чем-то кормилась и постепенно без людей дичала. Каким-то манером произошло у нее знакомство, а потом и свадьба с волком — природа свое требует. После этого на свет божий и появился этот молодец. — Старик с любовью посмотрел на Оторвиголову, который все еще обнюхивал порог. — Но как он ко мне попал? Вот тот вопрос, каковой всех интересует. Тебе первому открою тайну. Дело было так. Я давно следил за бездомной, наполовину одичавшей сукой, хотел уже взять ее к себе и сызнова приручить. Не смог. Не пошла. Как-то видел в степи ее вместе с волком. В последнее время, брюхатая и худющая, она все кружилась возле терновника — это тут, недалече от Мокрой Буйволы. Вот в этом терновнике она и устроила для себя тайное кубло́, в нем и ощенилась. Я выследил тот момент, когда ее не было в кубле́ — отправилась, надо полагать, на раздобычу харчишек, — и пробрался сквозь густой и колючий кустарник терна.

— Не боялись?

— А чего бояться? Да и двустволка была со мной, на всякий случай, — продолжал чабан. — Так вот, пробрался я туда с большим трудом. Уже немолодой, а пришлось на старости годов ползти по-пластунски. И что же я там увидел? Кубло́, а в кубле́ единственного щенка. Вот этого Оторвиголову. Был он еще слепой, малюсенький, жалкий, на ножки встать не мог. Я завернул его в тряпку, сунул под полу пиджака и поскорее айда в хутор. Выкормил молоком из соски, как дитенка. А теперь он, погляди на него, парень что надо! Вишь, какой дотошный, все ему надобно осмотреть, все самому обнюхать. И вот ежели к нему приглядеться, то, верно, можно усмотреть в его обличии что-то волчиное. Надо полагать, дикая кровь таки взяла верх. Но у меня он вырастет не волком, а собакой, моим молодым дружком. С ним-то я и стану доживать свой век.

— Спасибо, Силантий Егорович, вот теперь история со щенком мне известна, — сказал я. — И в том, что у вас Оторвиголова вырастет не волком, а хорошей собакой, настоящим другом человека, я не сомневаюсь.

— В чем же ты еще сомневаешься? — спросил старик. — Спрашивай, от тебя ничего не скрою.

— Хотелось бы знать не об Оторвиголове.

— А о чем же?

— Силантий Егорович, скажите, как вы теперь относитесь к овцекомплексу? Признали его выгоду?

— Не признал, да, видно, уже и не смогу признать.

— Отчего так?

— Душа не велит. Вот в чем мое горе. Разумом чую — надо, надо признать новшество, а душа никак не принимает. А ее-то, душу, не перебороть, силком не заставить. Тут нужны желание и добровольность.

— У вас же сейчас новый управляющий. Говорят, молод, образован.

— Верно, и новый, и молодой, помоложе Сероштана, и ученый, а только порядки у него остались старые. Идет путем-дорогой Сероштана. А я не могу видеть овец в закутке. Это же не жизня для вольных животных, а тюрьма. Хоть и красивая, кирпичная, а тюрьма. Как же я, старый чабан, могу это одобрить?

— Люди скажут: такой знатный овцевод, дважды Герой, а идет против прогрессивного метода.

— Я им, молодым, не мешаю, а перебороть себя не могу, — сказал Силантий Егорович, понуря седую голову. — Видно, то, свое, чем столько годов жил, чему радовался, унесу с собой в могилу. Вот ты, Михайло, поживешь с мое и тогда поймешь, как же больно отрывать от себя привычное, все то, что с годами прижилось в тебе.

— Говорят, вы уже не ходите к тому Силантию Егоровичу, который стоит посреди хутора?

— Верно, перестал ходить. — Старик в кулаке зажал усищи, усмехнулся, не поднимая головы. — Мы с ним по-родственному договорились: то я более пятидесяти годочков приглядывал за овцами, а ныне пусть он смотрит, не отрываясь, на овцекомплекс. Лицо-то у него повернуто как раз туда, к тем сероштановским загородкам. Вот и нехай приглядывает за новым порядком. А приходить к нему буду. С Монахом как-то совестно там бывать, дюже на вид опаршивел пес. А вот подрастет Оторвиголова — обязательно пойду. — Он позвал Оторвиголову и взял его на руки. — Вот она, моя нынешняя радость. Живется нам не скучно, он ко мне тянется, уважает, а я к нему всей душой.

Вошла проворная Феклуша и сказала:

— Ну, набалакались вволю? Прошу до стола. Краснощекие помидорчики лежат в миске и поджидают вас.

— О цэ, Феклуша, добре! — крякнув, Силантий Егорович встал, оставив на полу щенка. — Надо покликать Олега.

Мы направились в соседнюю комнату, где нас ждали краснощекие малосольные помидоры. Следом за нами вразвалочку спешил Оторвиголова.