— Как это — «не имею права»? — тем же своим строгим голосом спросил Овчарников. — Какой же ты директор после этого?

— Сами понимаете, неудобно, не демократично, — сказал Суходрев. — Люди свободны в своих действиях…

— Ну-ну, скажи кому-то другому, а не мне. — На сухом строгом лице бывшего бахчевника показалось что-то похожее на улыбку. — И без этого, без церемоний. Мы не в прятки играем, а руководим. Прикажи Сероштану своей властью, вот и будет полная демократия.

— Ладно, попробую что-то сделать. — По вдруг загрустившим глазам Суходрева я понял, что это было сказано только для того, чтобы поскорее отделаться от соседа. — Другие соображения, Тимофей Силыч, у вас имеются?

— Пока не имею.

— Вот и хорошо.

— Так ты не забудь, вызови к себе Сероштана и прикажи.

После этих слов Тимофей Силыч не спеша и тяжело поднялся, и теперь он уже снова был похож на старого бахчевника. Он как бы вспомнил, что ему надо быть на бахче, попрощался с нами за руку, еще раз пригласил меня в свои Беловцы и направился к выходу. Суходрев проводил гостя до его «Волги». Вернулся, уселся за стол и сказал, не обращаясь ко мне, а как бы говоря с самим собой:

— Вот оно что, старик испугался встречи своего бригадира с Сероштаном. А почему испугался? — Он не ответил на свой же вопрос и долго сидел молча. — А Лошаков-то приезжал ко мне знаешь по какому делу?

— Не знаю.

— Хотел заполучить валушка. Шашлык, свежая баранина, да еще и даром досталась. Вот она где суть. — Он потер ладонями впалые худые щеки. — Да, трудноватая должность у директора овцесовхоза. — Он обратился ко мне: — А эта записка, которую доставил цыганковатый шофер? Возьми почитай. Ручаюсь, такого яркого сочинения нигде не встретишь.

Я взял записку и прочитал:

— Ну как «штиль»? — спросил Суходрев.

— На каком языке это написано?

— Послушай, Миша, не станем гадать, на каком языке написано сие сочинение, а махнем по отделениям, — вдруг сказал Суходрев весело. — Побываем на хуторах, в селах, пообедаем в столовке, где уже нету кассира, Посмотрим амбары без замков. Поедем, а?

Я согласился.

В разных местах их называли по-разному. То средним звеном, то, подражая военным, председательским корпусом, а то и просто — сельскими вожаками. Мне пришлось повидаться с ними и в Скворцовском, и в других районах, разговаривать по душам, присматриваться к ним, к образу их жизни, к их повседневной работе, и всякий раз эти сельские вожаки в моем сознании делились на три группы: молодых да пригожих, трудяг-середняков и широкоизвестных и прославленных.

В первую группу входили молодые да пригожие, кому не подошло и к тридцати пяти и у кого на голове по-парубоцки еще красовались роскошные шевелюры, — у таких молодцов все было впереди. Как правило, молодые да пригожие от других руководителей отличались главным образом не тем, что носили завидные шевелюры, а тем, что были энергичны, деловиты, имели среднее или высшее сельскохозяйственное образование. О них можно было сказать: люди образованные, начитанные, в делах проявляли горячность, свои мнения и суждения высказывали открыто, предложения вносили оригинальные, смелые. Любили разного рода новшества и нововведения, в хозяйстве что-то перестраивали, что-то изменяли, что-то вводили новое и упраздняли что-то старое.

Так, Артем Иванович Суходрев, как мы уже знаем, сразу же отказался от услуг секретарши, и только потому, чтобы к нему можно было войти кому угодно и когда угодно, а при помощи тайного голосования провел выборы управляющих отделениями, и все это не без пользы для общего дела. Иван Прокофьевич Вавилов, директор совхоза «Октябрьский», с наступлением весны переводил свою контору в полеводческий комплекс под тем предлогом, чтобы руководители служб до поздней осени находились бы поближе к производству. Андрей Лукич Дронов, председатель колхоза «Заре навстречу», запретил себе и всем, кому полагалась по должности служебная машина, пользоваться услугами шоферов.

— Хочешь быстро и удобно передвигаться — сам садись за руль и поезжай, — говорил он. — А шофера нам нужны на грузовиках, вот пусть они там и трудятся.

— А ежели кто не умеет управлять рулем, не научился?

— Стыдно не уметь, стыдно! Это же позор нам, молодым, сидеть рядом с шофером! Отныне устанавливается порядок: не умеешь управлять рулем — научись. Вот в чем задача.

На собраниях районного актива молодые да пригожие держались солидно, приходили не в картузах, а в фетровых шляпах, в новеньких костюмах, при галстуках. Слово в прениях брали первыми и, быстро поднявшись на трибуну, говорили не по заранее написанному, и, что тоже важно, говорили толково, дельно, горячо, не стесняя себя ни в критике, ни в самокритике. Обычно в президиум их не сажали, наверное, преднамеренно держали на почтительном расстоянии от этого места, желая этим показать, что до такого почетного стола они еще не доросли.

Несмотря на различие привычек и характеров, на разность методов руководства хозяйством, все молодые да пригожие в одном были схожи: в своем откровенном неравнодушии к сельским красавицам — что тут поделаешь, молодость! Но вот проходили годы, и у одних молодых да пригожих как-то сама по себе остывала былая горячность в работе, во внешнем облике появлялась эдакая показная солидность, у других, неизвестно почему, притуплялось желание, заниматься какими-то новшествами, реформами, и у всех постепенно исчезало неравнодушие к женской красоте. Кто-то из них уже успел поменять буйную шевелюру на порядочную, шириной в ладонь, лысину. У кого-то побелели виски, будто их прихватило изморозью. Так, с годами, одни молодые да пригожие пополняли ряды трудяг-середняков, других переводили в районное село на какую-нибудь второстепенную работу. На их же места приходили новые молодые да пригожие, чем-то и похожие на тех, кого они заменили, и чем-то на них уже не похожие.

Вторую группу сельских вожаков составляли трудяги-середняки, кому было уже под пятьдесят, а то и за пятьдесят и кто частенько приглаживал ладонью редкие волосы, желая ими хоть как-нибудь прикрыть лысину. Трудяги-середняки всегда находились в сторонке и как бы в тени: на людях они были застенчивы до крайности, на собраниях немногословны. Одевались просто, по-деревенски, в работе были старательные, исполнительные, частенько забывали и поесть и поспать. Свое суждение о текущей жизни или какую-то свою мысль о политике никогда не высказывали, услышанные смешные анекдоты им казались не смешными, они тут же про них забывали, и не потому, что боялись или стыдились смешную историю рассказать другим, а потому, что у них не было для этого ни времени, ни желания. В летнюю пору трудяги-середняки дома не ночевали, на сельских красавиц не заглядывались, всем своим существом входили в работу, ею и жили. Рассказывала, что один такой старательный трудяга-середняк, Петр Петрович Кривоносов, в суматохе повседневных дел месяца два провел в поле и на животноводческих комплексах, как-то неожиданно заглянул в свой дом. Жена, увидев мужа дома, страшно обрадовалась и сказала:

— Петя! Ну, наконец-то ты дома!

— Да вот заехал, — смутившись, ответил Петр Петрович.

— Петя, ты хоть сегодня заночуй дома. Заночуешь, а?

Петр Петрович долго не отвечал, тер ладонью сморщенный лоб, о чем-то мучительно думал.

— Не могу, Глаша, — сказал он, виновато мигая глазами. — Ведь надо же выполнять план. Не обижайся на меня, Глаша, работа у меня такая…

— Петя, а ведь я-то не Глаша, а Клава, — с грустью сказала жена, и на глазах у нее показались слезы, — Имя собственной жены позабыл.