— Значит, моя сестренка будет домохозяйкой?

— Не домохозяйкой, а, повторяю, матерью наших детей и моей женой, — твердо сказал Андрей. — Быть же настоящей матерью и женой — обязанность, как я ее понимаю, не из легких. Мы и так под видом равноправия иной раз перегружаем наших милых подруг и служебными долами, и работой на кухне, по дому, так что жена у иного мужа частенько бывает, что называется, и жнец, и швец, и на дуде игрец. Моя же Катя будет только матерью своих детей и только моей женой. От всех же прочих житейских забот я освобожу ее.

— Когда же свадьба? — спросил я, не желая вступать с Андреем в спор.

— Никакой свадьбы вообще не будет, — ответил Андрей, как о чем-то давно решенном. — Ни к чему это бесшабашное разгулье, пьянка, эти крики «горько», приправленные плоскими шуточками. Да, признаться, на свадьбу у меня нет ни денег, ни времени. В отделении столько дел. Надо как следует подготовиться к чабанской страде — стрижке. Миша, а известно тебе, что такое современная стрижка овец? Нет, ручаюсь, ничего тебе неизвестно! Удивительно красивое зрелище, есть на что посмотреть. А какие у нас стригали? Куда там привольненцам. Настоящие мастера своего дела. Машинки в их руках не стригут, а словно бы слизывают руно, эту кучу шерсти, снизу белую, с жировым розоватым оттенком, а сверху черную. Одна стригальщица выделяется особо, есть у нас такая — Евдокия Нечипуренко, золотые руки у девушки. Советую посмотреть, как работает Евдокия. — Андрей взглянул на часы. — Ого! Заговорились, скоро начнет рассветать. Пойдем, покажу твое жилье, и на боковую. Миша, а ты поживи у меня, места в доме хватит, — вдруг ласково сказал он, когда мы вошли в комнату с одним закрытым наружной ставней окном, со столом, на котором светилась под зеленым абажуром лампа, и кроватью с уже постланной постелью. — Будешь моим гостем, а?

— И рад бы, да бабушка обидится, — ответил я. — Она уже сказала, что та комнатушка, где я жил, когда учился в школе, все эти годы поджидала меня.

— А ты живи по очереди: то у меня, то у бабушки.

— Так, пожалуй, можно. — Я вынул из кармана пиджака зеленую, согнутую вдвое тетрадь и положил ее на стол. — Андрей, ты ложись, а я еще посижу, мне надо кое-что записать.

— Да, да, я понимаю, садись к столу и пиши.

И Андрей вышел из комнаты, тихонько прикрыв дверь.

Стол, раскрытая тетрадь, мягкий свет лампы на чистом листе. Полуночная тишина, какая бывает только на степном хуторе вдали от дорог, и вдруг послышался близко, казалось, рядом, за стенкой, гул мотора. Я прошел в зал, посмотрел в окно и увидел выезжавшие со двора «Жигули». Машина свернула вправо и, озаряя улицу ярким светом и набирая скорость, улетела в темноту ночи. «Значит, Андрею не спится, — подумал я, вернувшись в свою комнату. — Куда же это он умчался? Неужели в Привольный, к Катюше? Видно, не стерпело сердце молодецкое».

Я взял шариковую ручку, попробовал записать какие-то факты, услышанные и увиденные сегодня, и у меня ничего не получилось. Странно и непонятно. Отчего в моей голове пусто, ни важных мыслей, ни нужных слов. Долго я размышлял, а вразумительного ответа так и не нашел. Может быть, ответ следовало искать в том, что сразу, в первый же день, мною была получена слишком большая порция впечатлений? Тут и долгожданная встреча с бабусей, все такой же милой и доброй старушонкой, и это, на мой взгляд, ненужное, никчемное похищение невесты, и эта моя неожиданная ночевка здесь, у Андрея Сероштана, и разговор с ним, из которого я понял только одно: как же, оказывается, я мало и мелко знаю жизнь чабанского хутора. Надо полагать, все то, что я увидел и услышал сегодня, и все то, о чем рассказал мне Андрей, должно было, прежде чем попасть в мою тетрадь, как-то отлежаться и отстояться во мне самом и чтобы я не спеша, обстоятельно мог все это осмыслить, понять, взвесить и оценить. А для этого требуется время. Чтобы записать что-то нужное, хотя бы, к примеру, о Горобце и его волкодавах, необходимо повидаться с этим оригинальным старцем и с его псарней, а чтобы сказать что-то свое о директоре совхоза Суходреве, тоже необходимо было познакомиться и поговорить с ним.

Однако мне виделась и вторая, на мой взгляд веская, причина, не давшая ни слова записать в тетрадь, и она, эта причина, показалась мне посложнее и поважнее первой, — это сам Андрей Сероштан. И во внешнем облике — широкие плечи, курчавый, светлый чуб, и рассудительный тон в разговоре, и улыбка на чисто выбритом лице, и в том, как он относился к делу и к людям, — я увидел в нем что-то такое свежее и новое, чего раньше, бывая в этих краях, не встречал и не видел. И, наверное, поэтому невольно, сам того не желая, я то и дело ловил себя на мысли: в чем-то я по-хорошему завидую этому управляющему на хуторе Мокрая Буйвола. Мысленно я ставил себя рядом с Андреем, приравнивал, примерял себя к нему и огорчался: каждый раз убеждался, что эти сравнения и примерки были не в мою пользу. То, что имел он и что меня удивляло и радовало, не имел я, и того, чего мне недоставало, у него хватало с избытком. Я еще не знал, хорош ли он как хозяин и как управляющий, но в том, что он был человеком слова и дела, сомневаться не приходилось. Он первым поставил отары на стационар, и что бы там ни говорили его недруги, и в их числе мой дядя Анисим Иванович, построенный Андреем в Мокрой Буйволе комплекс — это новая страница в развитии тонкорунного овцеводства. И не случайно инициатива Сероштана подхвачена овцеводами всего Ставрополья, а сам он получил в награду «Жигули». Это и есть живое, осязаемое дело. Я же только еще мечтаю что-то сделать, а что именно — толком и сам не знаю. Он любит свою Катю какой-то своей, особенной, несколько грубоватой любовью и ради Кати не остановится ни перед чем, даже перед ее похищением, — мне бы так любить Марту. Он говорит то, что думает, заявляет, не стесняясь, без всяких обиняков: «Мне нужна жена». Эти обыденные слова почему-то показались мне обидными для Кати, мне они были неприятны даже после пояснения: жена любимая, желанная, без которой нельзя жить… А что? Теперь, подумав, я понимаю: правильно сказал Андрей, да, ему нужна именно жена в самом прямом и в самом высоком понимании. А кто нужен мне? Марта, у которой я живу, можно сказать, как у господа бога за пазухой, и которую не могу назвать своей женой? Или мне нужны те странные, а лучше сказать, ложные отношения, которые с нашего молчаливого согласия установились между нами? Он ждет от Кати детишек, да побольше бы, и уже с какой законной отцовской гордостью говорит о своем первенце! А чего я жду от Марты? Квартирных удобств? Половой близости? А вот теперь буду ждать от нее письма. Неужели у нас с Мартой нет того, что есть у Андрея и Кати? Если нет, то почему? А может быть, именно у нас с Мартой и есть как раз что-то большее, возвышенное, чем то земное и обыденное, о чем так убежденно говорил Андрей. До встречи с ним я как-то об этом не задумывался. Может быть, и так: у них одно, у нас другое, они — одни, а мы — другие. Но почему Марта была неискренна в день моего отъезда? До сих пор не могу понять, почему она, пожелав сказать мне что-то очень важное, что, судя по выражению ее лица, тревожило ее, вдруг ничего не сказала? Намекнула и умолкла. А почему умолкла? И почему я не заставил ее сказать мне то, что было у нее на уме? Сел в самолет и укатил на хутор Привольный, а какая боль мучила ее, какая тайна осталась у Марты на сердце, так и не узнал, и не узнал потому, что не пожелал узнать. Андрей Сероштан, я в этом уверен, поступил бы в данном случае не так, как поступил я. А как? Не знаю, но не так…

В эту ночь я так и не притронулся к моей зеленой тетради.

На другой день, когда я вернулся к бабушке, она рассказывала мне, как проснулась на зорьке, быстро, через голову, накинула юбку и, желая узнать, спит ли Катя, открыла дверь. Замерла на пороге и только руками развела: Катя спала, а у ее ног, на кончике дивана, сидел, пригорюнившись, Андрей.