— Может, соберемся завтра? — спросил я.

— Чего ради откладывать? — ответил Анисим Иванович. — Мы — ее наследники, и свое решение, некоторые из которых, не надо откладывать на завтра.

— А как же тетушки? Придут?

— У нас будет мужская балачка.

— И все же, как я считаю, лучше бы с тетушками, — стоял я на своем. — Дети перед памятью своей матери все равные. Зачем же нам заводить мужской разговор?

— Ладно, скажу, пусть приходят и бабы. Так ты жди нас.

Анисим Иванович ушел. К тому времени женщины убрали посуду, отнесли в сторонку столы — пусть постоят до завтра. Уехал грузовик со своими фарами, и густая темень тяжелым черным пологом укрыла и двор, и землянку. Последней с чувством исполненного долга, заметно уставшая, двор покидала тетушка Марфа.

— Ну вот и проводили Прасковью Анисимовну в дальнюю дорогу, откуда уже домой не возвращаются, — сказала она, подойдя ко мне. — Чудно́ устроено наше пребывание на земле. Мы тут, на земле, чуднее живем, нежели космонавты там, в небесах. Бегаем, суматошимся, то радуемся, то горюем, думаем, что никакого износа нам не будет, а придет час — и наступает всему конец. Ни тебе хлопот, ни забот, ни горя, ни радости. — И тут она, как бы вспомнив о своих обязанностях распорядительницы, спросила: — Миша, это ты что же, один заночуешь в бабушкиной хатыне? Не страшно?

— Почему же один? — я указал на подошедшую Ларису. — А бабушкина квартирантка?

— Ой, что вы, Михаил Анатольевич, я ни за что не останусь, я боюсь, — потупив глаза, сказала Лариса. — Пойду к подруге, она живет через три двора, у Кузьминых. У нее и переночую.

— Ну, как знаете, — сказала тетушка Марфа, — так и поступайте. Думаю, и без моей помощи обойдетесь.

После того как двор покинула и тетушка Марфа, Лариса завернула в простыню одеяло, подушку и собралась уходить.

— Я тебя провожу, — сказал я. — Можно?

— Тут совсем близко…

— Ничего, что близко.

— Ну, если хочешь — пойдем.

— Давай-ка твою ношу.

— А зачем?

— Затем, что мне хочется тебе помочь.

— Я сама. Одеяло очень легкое. Это мама мне пошила, из одного гусиного пуха. Такая же и подушка. Тоже мама специально сделала для меня, когда я получила назначение сюда, в Привольный.

— Пуховое одеяло — это прекрасно, — согласился я. — Но зачем же тебе самой нести? Будет лучше, если понесу я.

— Ну, если ты так хочешь…

— Да, я так хочу.

Я положил на плечо свернутое одеяло с подушкой. Оно и в самом деле было удивительно легкое. Мы молча направились мимо тополей, слышали, как деревья о чем-то шептались своими сочными и крупными листьями. Ночь была темная. Такая непроглядная темень бывает здесь только весной, во время безлунья. Дорогу нам слабо освещали фонари — они неровной строчкой убегали вдоль дворов. По улице одна за другой проносились автомашины, бросая на тополя и на оконца хат длинные и яркие снопы света. Лариса, стуча каблучками по асфальту, шла рядом, и если бы нас кто встретил, то мог бы подумать, что это молодожены со своей постелью ищут себе ночной приют.

— А вот и двор Кузьминых, — сказала Лариса, и мы остановились. — Тебе надо возвращаться в землянку. Как ты там будешь один? Я бы не смогла…

— Ничего. Приду, лягу в свою кровать и усну.

— Ефимия часто говорила о тебе и о твоей комнате, где я поселилась, — сказала Лариса, не глядя на меня. — Даже койку твою показывала.

— А еще что она рассказывала обо мне?

— Так… разное. — Лариса еще ниже склонила голову, глядя себе под ноги, как бы желая при слабом свете фонаря получше рассмотреть свои старенькие туфли. — Михаил Анатольевич, а можно у тебя спросить?

— Отчего же нельзя? Спрашивай.

— Веришь, как-то совестно, а спросить хочется. Ты не бойся, я умею хранить тайну. Ты можешь сказать мне всю правду?

— А я и не боюсь. Так что же тебя интересует?

— Скажи, только правду скажи: была у тебя любовь с Фимой? Или не было? Только правду говори…

Признаться, такого вопроса от Ларисы я никак не ждал и сразу не нашелся, что же ей ответить.

— Лариса, а зачем тебе об этом знать?

— Нельзя, да? Можно и не знать. — Лариса еще внимательнее рассматривала свои туфли. — Только мне казалось, Фима любила тебя тайно.

— Как же это — тайно?

— Ну, чтобы ты ничего не знал. И через то она, чтобы себя не мучить, так поспешно, сразу же после твоего отъезда вышла замуж за этого учителя. Она хотела тебя забыть… Я так думаю.

— Напрасно так думаешь, — сказал я. — Ефимия полюбила своего Александра и вышла за него замуж по любви. Все просто и естественно.

— Э, не-е-е! Что ты? Вовсе не полюбила, — ответила Лариса, и я даже при слабом свете фонаря увидел, как заполыхали ее полные щеки. — Как-то по секрету она сказала: «Лариска, тебе нравится Саша?» А что, отвечаю, парень видный, красивый. «Да, парень он хороший, — говорит она, — я дала слово выйти за него замуж, а не люблю его». Зачем же, спрашиваю, дала слово выйти замуж? «Сама, — говорит, — не знаю. Да мне теперь все одно за кого выходить замуж, только бы поскорее». А в глазах у нее, веришь, слезы… Вот через те слезы ее и залегло во мне сомнение. Да и ты отмолчался, не ответил на мой вопрос: была у тебя любовь с Фимой, когда ты здесь жил? Или не была?

— Милая Лариса, не было любви, не было, вот в чем беда.

— А почему беда?

— Да это я так, к слову.

— Может, тебе только так казалось? А любовь все же была?

— Нет, Лариса, именно мне не казалось и не кажется. Да и какая может быть любовь? Я — человек женатый, семейный.

— В жизни, как поглядишь, чего только не бывает, — говорила Лариса, все так же не поднимая голову. — Мой двоюродный брат, Петр, несусветный бабник, уже женился на третьей. И у каждой по дочке. Такие славные растут девочки.

— Может, это как раз и не любовь?

— А что же?

— Ну, так, баловство.

— Неужели я ошиблась насчет Фимы? — все еще не поднимая голову и трогая носком асфальт, сказала Лариса. — А я почему-то была уверена, что у тебя с Фимой была любовь. Честное слово, так мне казалось. Значит, ошиблась.

— Да, выходит, ошиблась, — согласился я. — Теперь я хочу спросить у тебя, Лариса. Можно?

— Да, да, конечно!

— Ты — местная, ставропольчанка, хорошо знаешь села, хутора. Скажи, где находится хутор Кынкыз, на котором живет Ефимия с мужем?

— Какой Кынкыз? — Лариса усмехнулась и впервые смело посмотрела на меня. — Такого хутора я не знаю.

— Мне же сама Ефимия сказала, что они живут в Кынкызе.

— Это она, наверное, так, пошутила. Они живут в каком-то районе, а в каком — не знаю.

— Возьми свое легкое пуховое одеяло, — сказал я. — Пора спать. Да к тому же ко мне должны скоро прийти дядюшки и тетушки.

Лариса взяла постель, направилась в калитку и, задержавшись на секунду, оттуда сказала:

— Спасибо, что помог. Спокойной ночи, Михаил Анатольевич!

Я тоже пожелал ей спокойной ночи и ушел.

Когда я вернулся в землянку, мои дядья и тетки были в сборе и, не дождавшись меня, уже вели шумный разговор, не обратив на мое появление никакого внимания. Я присел на стул у порога, стал слушать и без особого труда понял: дети были обеспокоены не смертью своей матери, а тем имуществом, которое она им оставила, и главное из них — эта трехкомнатная, с сенцами и крылечком, землянка. Понял и то, что запевалой возбужденного, нервного разговора был дядя Анисим, совсем уже хмельной, с багровым лицом — наверное, еще и дома хлебнул водки. Его перебивал Антон, покручивая усы и выкрикивая басом:

— Не тяни, братень, не заворачивай в свою сторону! Ты тут не один!

Дядя Алексей подал свой тихий голосок:

— Побалакаем спокойно. Мы же тут все свои, из одной шестерочки. — Алексей поднялся, рукавом пиджака вытер мокрую, матово блестевшую лысину. — Хоть ты, Анисим и старший средь нас, а нельзя же так… Так нельзя, братуха…

Анна и Анастасия сидели на материной кровати, как бы желая показать братьям, что эта кровать с никелированными спинками, где спала их мать, была им сейчас дороже всего. Анна шмыгала носом, красным и мокрым, не отрывала от глаз скомканный влажный платочек и в разговор не вмешивалась. Пригорюнившись, она прислонила щеку к никелю и, казалось, совсем не слышала голосов своих братьев. Но когда Анисим вынул из кармана поллитровку и хотел было зубами, побыстрее, как это он умел делать, сорвать с нее жестяную шляпку, Анна спрыгнула с кровати, выхватила из рук Анисима бутылку и крикнула: