Точно так считала и круглолицая Маруся. Она отняла кулаки от своих упругих напудренных щек и продолжала:

— А что? Раиса правду сказала. Какого дьявола им, молодым, надобно? Так нет же, насели на несчастную мать: давай деньги, и никаких разговоров. А почему насели на мать? Жадность, гадюка, всему причиной. «Жигули» им мерещились. Хорош оказался сынок, ить никакой жалости к матери… Утром Раиса Никитична, бедняжка, прибежала ко мне, слезами заливается. — Маруся подошла к окну, приподняла занавеску. — А вот и сама Раиса Никитична! Будто услышала, что о ней говорим. И с чемоданом!

Вошедшую в комнату женщину нельзя было узнать. Я даже подумал, что впервые ее вижу. На плотно сжатых губах — мелкие морщинки, на лице залегла печаль, глаза — со следами от еще не просохших слез. Нет, это была совсем не та веселая, с радостными глазами женщина, с которой я вчера ехал в грузовике. Мне показалось, что знакомую мне кофейного цвета шляпку с медной брошью, похожей на майского жука, надела себе на голову женщина совсем другая — старая, с болезненным, никогда не улыбавшимся лицом. Удивительно, как радость или горе меняют человека.

Она сразу узнала меня. Поставила у порога свой чемодан, посмотрела на меня и, очевидно, не понимая, почему это я чаевничаю у ее знакомой, спросила:

— Мы, кажется, вчера вместе ехали на грузовике?

— Да, ехали, — подтвердил я. — Только вы там, в грузовике, были веселая.

— Верно, была, — грустно ответила Раиса Никитична и спросила: — А вы не в Ставрополь ли едете? Я заглянула в машину — шофер спит. Может, подвезете меня до Ставрополя? — И заплакала, — Сил моих нету тут оставаться… Измучилась.

— Завтра можем подвезти, — сказал я. — Нам еще надо побывать в соседнем хуторе. Мы там заночуем, а утром, если желаете, заедем за вами.

— Мне уехать бы отсюда хоть зараз. — Раиса Никитична склонилась на горку подушек и, не переставая плакать, говорила сквозь слезы: — И зачем я сюда приезжала? Опротивело все, даже сын родной. Ить как говорил с матерью? Разбойник с большой дороги… И все это она, теща, науськала, научила.

— Рая, хватит тебе плакать, — сочувственно сказала круглолицая Маруся. — Переночуй у меня. А утром Миша заедет за тобой и отвезет тебя в Ставрополь.

Раиса Никитична плакала навзрыд, уткнув лицо в подушку, и уже не могла сказать и слова.

— Миша, она согласна, — ответила за нее Маруся. — Поезжай по своим делам, а она у меня поживет. Я не пущу ее к этим извергам! Утречком заезжай прямо до меня, я и завтрак приготовлю. — Она заманчиво улыбнулась мне полными щеками и добавила: — Только крылечко не перепутай.

— Теперь не перепутаю, — пообещал я.

— Как ей горько, бедняжке, — говорила Маруся, ласково поглядывая на плакавшую Раису Никитичну. — Ну ничего, пусть поплачет. От слез на сердце легче. Так не забудь приехать! — напомнила она, провожая меня.

Я торопился. Мне надо было засветло повидаться с женщиной грустной. Пообещав еще раз непременно приехать и не перепутать крылечко, я распрощался и направился к машине. Разбудил Олега, и мы покатили на хутор Воронцовский. С тоской смотрел я на убегавший под колеса асфальт и, краснея, не переставал думать: какой же, оказывается, я плохой выдумщик. Мечтал, придумывал бог знает что о веселой женщине в шляпке кофейного цвета, когда смотрел на нее в кузове грузовика. А что узнал о ней сегодня? Нет, по всему видно, не получится из меня писатель…

Несколько слов о самом хуторе.

Небольшое степное поселение отличалось от ему подобных разве только тем, что здесь стояли домики-коттеджи городского типа с палисадниками и садочками. Эти необычные для степных мест красивые строения уж очень наглядно выделялись на фоне неказистых сельских хатенок — так обычно выделяется городской интеллигентный человек рядом с крестьянином.

Административно Воронцовский подчинялся Алексеевскому сельскому Совету, а именовался, и уже давно, не хутором, а третьим отделением совхоза «Алексеевский» — отделение это, кстати сказать, являлось на всем Ставрополье образцово-показательным центром молочного животноводства. Рядом с хутором, как это нередко встречается и в других местах, вырос молочный комплекс, издали похожий на фабрику легкой промышленности. В комплекс входили три фермы, построенные из красного кирпича и имевшие белые, будто из полотна, шиферные крыши. Внутри каждой фермы, над спинами и головами коров, была установлена доильная аппаратура, технически настолько совершенная, что о непосильном труде доярок здесь давно забыли, а если, к случаю, и вспоминали о нем, то как о чем-то далеком и уже невозвратном. Кроме трех ферм комплекс имел «родильное отделение» с высокими, от пола до потолка, и широкими, во всю стену, окнами, внутри — светлое и чистое, как больница. Тут же, рядом, находилось просторное помещение, именуемое «детским садом», — в нем выращивались телята-сосунки.

Имел комплекс и свой осеменительный племенной пункт. Это был одноэтажный особняк, стоявший на приличном удалении от общего стада. Жестяную его крышу, покрашенную зеленой краской, и кирпичные красные стены укрывали высокие и густые деревья. В этом особняке удобно разместились — каждый в своем особом станке — восемь быков-производителей чистокровной темно-красной степной породы, и при них, как слуги при своих господах, безотлучно пребывали два бугаятника посменно — профессия эта, следует заметить, не из легких и не из безопасных. Для тех же, кто в животноводстве несведущ, необходимо сказать и о том, что эти бугаи-красавцы, на сильных коротких ногах, были в меру упитанные, в меру поджарые, в меру грудастые, словно бы выточенные из красного дерева, — бери их и ставь напоказ, как произведение искусства. Рога у них были небольшие, острые, темно-яркого отлива. Между рогами петушился курчавый парубоцкий чуб, в ноздрях — кольцо из нержавеющей стали, всегда мокрое, с тонкой блестящей цепью. Посмотришь на такого красавца и невольно подумаешь: во всей его бугаячьей стати не было ничего ни лишнего, ни недостающего, весь он как бы был отлит из меди по проекту талантливого скульптора. Шея у быка толстая, ее не обхватить и двумя руками, морда — с широким лбом и маленькими глазками, с виду смирными, с сонной поволокой, которые он то закрывал, то открывал. Каждый из этих великанов имел кличку и охотно отзывался на нее. Позови — и он повернет к тебе голову, посопит ноздрями, как мехами, или подаст слабый голос. Как, по какому принципу им давали клички еще при рождении, никто точно сказать мне не мог. Но были среди этих кличек довольно-таки оригинальные и даже забавные, такие, к примеру, как Крикун, Одуванчик, Оратор, Непейвода. Одного производителя почему-то назвали Поэт. Наверное, подумал я, за его красивые, прямо-таки поэтические рога и вьющуюся чуприну между ними. А были клички и простые: Быстрый, Достойный, Смирный. Каждый из жителей удаленного от ферм особняка — это свой, особенный, оригинальный характер, и от того, какой у него «слуга», как он к нему относится, в зависимости от всего этого меняется у бугая воров — в лучшую или в худшую сторону. Если бугаятник человек ласковый, внимательный, добрый, то и бугай у него такой же. Какой-нибудь Оратор или Непейвода так привыкает к своему «слуге», так ему нравится и доброта, и ласка, и услужливость, что вскоре они становятся друзьями. К такому своему другу бугаятник подходит смело, и бугай тут же улыбается ему своими сонными глазками, подает голос, то есть мычит, но как-то по-особенному, тихо, как бы говоря: «Ну где же ты, дружище, так долго пропадал?..» Когда же бугаятник брал гребенку и начинал распушивать курчавый чуб, протирать влажным полотенцем рога или чесать под животом, красавец от удовольствия прикрывал веки, вытягивая короткую сильную шею, и в такую минуту делался смирнее телка. Бугаю по кличке Поэт его «слуга» каждое утро читал лирические стихи. Поэт слушал внимательно, закрывал от удовольствия глаза и слегка покачивал красивыми поэтическими рогами. Но такое простое, дружеское отношение со своими рогатыми красавцами бывает далеко не у каждого бугаятника. Случались и ссоры, и неприязнь, и даже вражда.