Проезжаешь по шоссе, и никак нельзя подумать, что в этом затерянном в степи хуторе ведется такая кропотливая селекционная работа. Но это так. В «Алексеевском» третье отделение отличалось не только рекордными надоями молока на одну фуражную корову, а, главным образом, тем, что из года в год здесь улучшалась порода молочного скота. На третьем отделении трудились ученые — это для них и были построены особняки со всеми городскими удобствами. Из Москвы в Воронцовский приезжали академики и доктора сельхознаук, в специальных лабораториях они проводили научные опыты. Частенько третье отделение навещали журналисты, кинооператоры, месяцами здесь жили писатели-очеркисты. Отсюда, из Воронцовского, на молочные комплексы всего края и за пределы края уезжали в специальных грузовиках пламенеющие на солнце своей красной шерстью молодые элитные телочки.

В Воронцовском, в котором мне доводилось бывать и раньше, нам с Олегом, можно сказать, повезло: нужную хату отыскивать не пришлось. Сразу же, как только мы въехали в хутор, нам встретился рослый, плечистый парень в ватной стеганке, в картузе, сдвинутом на затылок, и в поношенных штанах, испачканных на коленях свежей травой. Он показался мне похожим именно на того молодого мужчину, который с ребенком на руках стоял возле порога, когда мы с шофером помогали грустной старухе выбраться из грузовика. Я попросил Олега остановить машину рядом с парнем и сказал:

— Товарищ! Вчера из Ставрополя в ваш хутор приехала на попутном грузовике мать к своему сыну. Когда ей помогли выбраться с кузова, то навстречу выбежала девочка лет четырех, надо полагать, ее внучка.

— Ну, допустим, — неохотно ответил парень в стеганке. — А в чем дело? Допустим, старуха приехала, допустим, ей навстречу побежала ее внучка лет четырех. Что дальше?

— Хотелось бы повидать эту старуху.

— Извиняюсь, зачем? — спросил парень, поправил сползший на затылок картуз. — Зачем она вам понадобилась?

— Просто так… Помогите, если можете, отыскать ту хату, куда приехала мать к сыну.

— А не заметили вы, случаем, возле той хатенки мужчину с малым дитём на руках?

— Как же, как же! — воскликнул я. — Именно заметили!

— Так это был я. — Тут парень рывком натянул на лоб картуз. — Только, будет вам известно, вчера приехала не мать к сыну, а теща к зятю. А зять — это я. И я хочу знать, зачем вам потребовалась моя теща?

— Если тебе не трудно, то проводи нас к своей теще, — сказал я. — Мне надо с нею повидаться и поговорить.

— Я как раз иду на работу. Вон туда. — Парень указал на зеленые кущи деревьев, сквозь листья которых виднелся дом из красного кирпича. — Там, между прочим, проживают мои подопечные, заждались, поди, — добавил он, невесело улыбнувшись. — Надо к ним поспешать.

— А ты садись в машину и поедем с нами, — сказал Олег. — Покажешь свою хату, а на работу я тебя мигом подброшу на машине. Так что к своим подопечным не опоздаешь.

— Ну, ежели так, то я согласен.

Парень быстро влез на заднее сиденье «Москвича» и сказал Олегу:

— Держи прямо. Моя хатенка приметная, без кола и без двора, ее не проедешь. — И обратился ко мне: — Меня зовут Петром Калашниковым. Вот уже десятый год безотлучно нахожусь при бугаях здешнего племпункта, — добавил он, когда мы вдвоем направились к хате по знакомой мне темневшей в бурьяне дорожке. — Дома одна теща, Дарья Петровна, с внуком Андреем. Так что я оставлю тебя, беседуй сколько душе угодно, а меня пусть твой шофер, как и обещал, подбросит на племпункт. Эти мои разлюбезные красавцы не любят, когда я задерживаюсь. — Он решительно распахнул дверь и из сеней, крикнул: — Мамаша! Принимайте гостя! А я поспешу к бугаям!

— Ой, кто же это, Петя? — послышался женский голос. — Ох, господи, какой еще гость?

— Он сам про то скажет, — ответил Петр Калашников и ушел.

Я видел, как наш «Москвич», развернувшись, промелькнул мимо окна. А передо мной уже стояла, будто и знакомая мне и будто не знакомая, пожилая женщина, держа на руках годовалого ребенка. Я двинул от удивления плечами и подумал: а не ошибся ли? Может, этот бугаятник привел меня не к той старухе, с которой я ехал в грузовике? Это была совсем другая женщина, мне она показалась и моложе, и глаза у нее не были заплаканы, и на лице не осталось и следа грусти.

— Вы узнали меня? — спросил я.

— Что-то, товарищ, не признаю, — ответила она, все еще с удивлением глядя на меня. — Вы, случаем, не из совхозного месткома? Не насчет ли моей жалобы?

— Нет, я не из месткома. Вспомните, вчера мы вместе ехали на грузовике, — говорил я, а в голове: «Да нет же, это совсем не та старуха, которая всю дорогу плакала и которая мне была нужна». — Помните, рядом с вами сидела женщина, веселая, в шляпке, и старик с мальчуганом. А я все время стоял возле кабины.

— Что-то не припомню. Память стала дырявая…

— Вспомните, мы с шофером помогали вам слезть с грузовика. А к вам бежала девочка лет четырех? Неужели забыли?

— Какаясь, верно, баба сидела возле меня, — ответила старуха с ребенком. — И старик с пареньком был. А тебя не припоминаю… А по какому же делу ты ко мне? Ежели то заявление, какое я посылала в местком, давно, еще из Ставрополя… Адвокат, грамотный человек, писал…

— Нет, мамаша, я приехал не в связи с вашим заявлением, — поспешил ответить я. — Я приехал так, без особого дела…

— Как же без дела? Такого не бывает… Дела нету, а приехал?

— Хотелось повидаться с вами и побеседовать.

— Да об чем же нам толковать-то? — еще больше удивилась старуха. — Ежели насчет моего заявления в местком, сказать, насчет моей дочки… Что-то никак не возьму в голову.

— Я уже сказал вам, что приехал не насчет жалобы. Просто так, если вы не возражаете, поговорим вообще…

— Зараз я внука уложу, ему пора спать. Солнце-то уж садится.

Дарья Петровна прошла с внуком в соседнюю комнату и долго не возвращалась. У меня было время и подумать, и осмотреть чужое жилье. Обычная деревенская бедная обстановка, даже с деревянной лавкой вдоль стены. Не было, как обычно, стульев — стояли две самодельные табуретки и эта длинная, из широкой доски, лавка. На кровати — ни перины, ни подушек и подушечек, которые возвышались бы горкой, как у круглолицей Маруси. Не было ни знакомых мне цветов в банках на подоконниках, ни занавесок на окнах, ни дивана с непременными кружевными накидками, ни дорожек на полу. Свежий глаз без труда замечал не только материальные недостатки Петра Калашникова, а и отсутствие в хате заботливой хозяйки. Все, что было здесь наскоро прибрано и наскоро убрано, сделано, очевидно, недавно, руками Дарьи Петровны.

Наконец вернулась Дарья Петровна. Голова у нее причесана, на плечи накинут шерстяной, тонкой вязки, полушалок. Она присела на табуретку, присмиревшая, готовая слушать, что же я ей скажу, о чем стану спрашивать. А на дворе уже начинало вечереть, темнели оконца, в комнате густел, плотнел полумрак.

— Беда, электричество тут дают, когда уже совсем стемнеет, — сказала Дарья Петровна. — Посидим пока без света, посумерничаем… Так неужели и ты тогда ехал с нами на грузовике? Всех помню, а тебя не припомню… Так зачем же ты приехал? Должно быть, по жалобе…

— Нет, не по жалобе, — еще раз сказал я. — Я приехал на хутор и отыскал вас, Дарья Петровна, только для того, чтобы спросить: скажите мне, если это, разумеется, для вас не тайна, почему вы тогда, в грузовике, были так опечалены? Почему всю дорогу плакали? Что за горе было у вас?

— И из-за этого прикатил сюда на легковике? — от удивления Дарья Петровна даже рассмеялась. — Ой, быть того не может! Да ты что, парень, аль не при своем уме? Зачем тебе понадобилось знать мое горе? Неужели ради этого и припожаловал на хутор?

— Да, ради этого…

— Какой же дурень тебе поверит? — спросила Дарья Петровна, поправляя на плечах полушалок. — Брехня! Я тоже не верю.

— А я прошу поверить мне, — говорил я, понимая, что мои слова все одно не убедят старуху. — А что тут такого? Почему вы мне не верите?