— Как же это было, бабуся?

— Было, Мишуха, было. — Она снова стала вытирать платочком мокрые глаза, помолчала. — Перед вечером, когда уже начинало темнеть, меня и еще двух чабанов-героев повезли на машине. Сказали, шо едем до Сталина в гости. Ехали мы, ехали, а куда приехали — не знаю. Только гляжу, а кругом, як стена, стоит лес и горят фонари. Зашли мы в помещение. Ну, сам понимаешь, хуторяне, степняки, всего сильно стесняемся, чувствуем себя дюже неловко. Иосиф Виссарионович поздоровкался с нами за руки, культурно пригласил повечерять. Меня задержал, спросил: «Як вам, Прасковья Анисимовна, живется в столице?» — «Хорошо, — отвечаю, — живу, только жизня тутошняя дюже не похожа на нашу, на степовую». А он: «Мне передавали, будто бы вы женщина собой видная, гроза всем чабанам, а вы — обыкновенная». — «Они, — говорю, — наши чабаны, и такую меня побаиваются». — «Вот так и надо, шоб побаивались», — сказал Сталин и усмехнулся в ус. А за столом, помню, уже сидели Михаил Андреевич Суслов, Климент Ефремович Ворошилов, Семен Михайлович Буденный и еще какие-то люди, больше военные. Сталин похвалил меня первую. Давайте, говорит, выпьем грузинского вина за здоровье и за успехи Прасковьи Анисимовны, геройской женщины. Так и сказал — геройской. Это хорошо, говорит, шо и в таком трудном деле, яким является чабанство, ставропольские женщины не отстают от мужчин, а кое в чем дажеть их опережают. Вот и товарищ Суслов, хорошо знающий ставропольских овцеводов, может подтвердить мои слова. И Михаил Андреевич тоже меня похвалил, сказал, шо я переняла опыт от своего геройски погибшего на войне, мужа.

— Поверь мне, Мишуха, — продолжала бабуся, — я и робела, и краснела. Молодая была, сильно стеснительная. А Михаил Андреевич сидел рядом со мной и, спасибо ему, все подбадривал меня. Он же наш, ставропольчанин. Прасковья Анисимовна, говорит, не тушуйся, ить все правильно: ставропольские бабы ни в чем не уступят мужикам. Я-то, говорит, их знаю. И верно. Михаил Андреевич давно знал и меня и моего Ивана, когда еще работал в нашем крае, и мы все его знали. Собой — молодцеватый, по натуре из тех, из горячих да проворных. Дома не засиживался. Частенько к чабанам заезжал. Нашу отару тоже навещал не один раз. Бывало, приедет, по-хозяйски побеседует, обо всем расспросит. В овцах толк знал. Посмотрит на пасущуюся отару и скажет: «А овцы-то воды хотят. Давно поили?» Иван, твой дедушка, глаза в землю, молчит. А шо скажешь, коли правда? Отару-то пускали на водопой еще утром. А як вин любил шулюм. Ну, Паша, угощай чабанским супом. И шоб подавала в чабанской глубокой миске, да шоб с чесночной приправой… Заезжал он до меня и уже после того, як я осталась без Ивана. Як же ты, спрашивает, сердешная, управляешься и с детишками, и с отарой? Трудновато, отвечаю, а все же управляюсь… Чудно вспоминать! Все одно як сон. Самой не верится, шо все это было. А ить было же. И Михаила Андреевича потчевала шулюмом, и у Сталина вечеряла, и зарубинки на сердце остались. И сегодня, веришь, Мишуха, все то, шо было со мною, становится еще памятнее. Бывают минуты, останусь одна в хате, возьму из шкафа кофтенку, погляжу на награды и припомню все, як воно було в жизни, и Ваню своего вспомню, и свою горькую вдовью житуху, да наплачусь вволю, навзрыд, по-бабьи. Оно и полегчает на душе.

Могут, и не без резона, спросить: почему наше повествование, как речка от своего изначального родничка, отошла не от села Богомольного или, к примеру, не от Ставрополя, а от этого чабанского хутора и от этой, с виду мало чем примечательной, землянки? Вопрос не простой, и так как ответ на него может затянуться, то нам лучше всего на время оставить и Привольный с его живописными крылечками и водоразборной колонкой, и Мокрую Буйволу с молодоженами, — пусть Катя и Андрей покамест привыкают к семейной жизни, — и приступить к рассказу о Прасковье Анисимовне Чазовой, моей бабусе и хозяйке невзрачной хатенки с зеленым парубоцким чубом на крыше.

Когда-то это была просто Паша, единственная дочка погибшего на гражданской войне буденновского конника Анисима Дронова. Девушка подрастала, хорошела с каждым днем, с тяжелой, пшеничного цвета косой, которая спадала по ее стройной спине до самого пояса, — таких красавиц не так-то просто встретить не только в глухом степном хуторе, а даже в самом Ставрополе или в людном Пятигорске. Хочу заметить: в те годы дроновская землянка стояла на самом краю хутора и по счету была десятая, а о шоссе и о водоразборной колонке никто и не помышлял. В этой землянке и расцвела Паша Дронова, и как-то так неожиданно, как в солнечное тихое утро вдруг расцветает степной мак. Расцвела девушка и полюбила молодого чабана Ивана Чазова, парня хоть куда, молодца-молодцом. И так как Иван тоже полюбил Пашу, то ждать было нечего, и осенью сыграли свадьбу. Родителей у Ивана не было, и он до весны жил в зятьях. Когда же пригрело солнце и с юга потянуло теплым ветром, молодые муж и жена оставили, в землянке одну Пашину мать и на все лето ушли с отарой: Иван — старшим чабаном, а Паша — арбичкой, то есть хозяйкой чабанской арбы.

В августе у них родился первенец, и случилось это среди дня, как раз во время переезда на другую стоянку. Паша лежала на арбе, быки, круторогие тихоходы, поскрипывали ярмом, лениво переступая по траве. Паша застонала, позвала Ивана и попросила остановить быков. Иван без слов догадался, чем была вызвана ее просьба, и не только остановил быков, а и поспешил отослать подпаска, мальчугана лет четырнадцати, к отаре, — не хотелось ему, чтобы подросток видел роды. Сам же Иван, не зная, что ему нужно делать, как помочь Паше, обрадовался и испугался. На счастье, первые роды на редкость были легкими, а новорожденный таким горластым, что в жаркий полдень и степь окрест, и отара, тырловавшая на взгорье, и стоявший близ овец подпасок без труда узнали, что на свет появился недюжинный мужчина.

Дали ему имя Анисим, в память о покойном деде-буденовце. Колыбелью Анисиму были пахучие травы да чистое августовское небо, а повитухой — сам отец: из Пашиной шелковой косынки Иван выдернул нитку и неумело, но покрепче, понадежнее перевязал ею пуповину сына. Вблизи, как на счастье, оказался степной колодец. Иван развел костер и согрел в ведре воду. Паша поднялась усталая, измученная, как после тяжелой работы, и с веселыми, счастливыми глазами человека, который доволен своим трудно исполненным долгом, искупала Аниську в жестяной ванночке. Перед тем, как опустить младенца в купель, она подержала сопевшего мальчугана на ладони, как бы взвешивая его на руке и желая показать и мужу, и вечерней заре, и самой себе, какой у нее родился первенец. После этого, по-матерински строго, осмотрела новорожденного со всех сторон — так придирчивый мастер осматривает свою работу, чтобы убедиться, все ли сделано так, как нужно, — и со счастливой улыбкой взглянула на мужа.

— А погляди, Ваня! Во, какой степняк! Жаль, что нету у нас безмена, чтобы взвесить мальца, — говорила она, не переставая любоваться ребенком. — Тяжелый, из тех, из богатырей. А обличием, глянь-ка на него, ну, вылитый Иван Чазов!

— А шо ж! Славный хлопчик, — охотно согласился Иван, сияя от счастья. — Паша, зараз я и для тебя воды согрею.

И снова Иван, перед тем как искупать жену, отослал подпаска к отаре.

— Иди, иди, парень, пригляди за овцами, — говорил он.

После купанья Паша еще больше поздоровела, расчесала косу, заплела ее и колесом закрутила на затылке. Набрякшей, тугой грудью покормила жадно сосавшего Аниську.

— Слышишь, Ваня, а сын-то твой к еде жадный, знать, работник будет хороший, — говорила она, не сводя глаз с сосавшего сына.

Когда младенец вволю насосался и уснул у матери на груди, Паша положила его под арбой, в люльку из полыни и полости, сама прилегла рядом, хотела полежать, отдохнуть, да и не услышала, как уснула. Проспала до зари, и еще бы спала, да запищал под боком Анисим.

Год пролетел незаметно. Снова побрели Иван и Паша следом за отарой, сонно переступали быки, постукивая ступицами, катилась арба. На стоянках Аниську снимали с арбы, и он в коротенькой, выше пупка, рубашонке уже бойко семенил ножками вокруг арбы, держась то за колесо, то за дышло. Иван с любовью смотрел на первые шаги сына, говоря: