— А в чем же нельзя понять Овчарникова? — спросил я.

— Лично мне, Миша, непонятно высокомерие моего соседа, — ответил Андрей. — Ведь нельзя же строить из себя эдакого умника. Нельзя отрицать все, что существует. Мы же не нигилисты какие-нибудь. Простой житейский пример: есть у нас райсельхозуправление, оно создано на законном основании. В нем трудятся специалисты сельского хозяйства. Их там немало. По должности им положено не сидеть в кабинетах, а почаще приезжать к нам и проверять нас. Так и пусть себе ездят, пусть проверяют. Мне от этого, скажу честно, ни холодно, ни жарко. А моему своенравному соседу, видишь ли, такие приезды не нравятся. Путаются у него в ногах, мешают работать. И по этой причине он не признает ни командировочных, ни комиссий, ни проверок. — Андрей подошел к окну, так же, как, бывало, подходил и Суходрев, и, желая показать, что об Овчарникове все уже сказано, застегнул на все пуговицы китель. — Укатила комиссия! Только пыль заклубилась по улице! Ну а мы пойдем ко мне. Надо же мою Катю порадовать твоим приездом. — Из нагрудного кармана он вынул часы на ремешке, посмотрел на них и покачал головой. — Как летит время! Мне пора на шестое отделение. Так что оставлю тебя с Катей и со своим шумным семейством. Видишь ли, на шестом партийное собрание, и я там главный докладчик, — как бы извиняясь, добавил он. — Но к вечеру я вернусь. Тут недалеко.

— Мне хотелось бы завтра уехать по району, — сказал я, когда мы спускались по крутой каменной лестнице. — Как насчет Олега с машиной?

— Вот вернусь, и мы все решим, — уверенным голосом ответил Андрей. — Без Олега и без машины никуда не уедешь. Заночуешь у меня. Как Катюша обрадуется! Детишек тебе покажет. Ты уж похвали ее, многодетную мамашу. Частенько она о тебе вспоминает. Что-то, говорит, после смерти бабуси Миша к нам не заглядывает. А вот ты и заглянул!

Где-то в подсознании, а лучше сказать — в тайниках души хранилась у меня мысль сделать Андрея и Катю Сероштан героями своей повести, разумеется, под вымышленными именами и фамилией. Сам того не желая, я все эти годы так и эдак, вкось и вкривь примерял и прилаживал их к своему «Запаху полыни». У меня не было ни капли сомнения, что новая, только что зародившаяся семья должна занять в повествовании важное место. Но сколько об этом ни думал, сколько ни гадал, я точно еще не знал, как Андрей и Катя со своими ребятишками войдут на страницы книги, какое место займут в ее сюжете, и не знал главным образом из-за Кати. Андрей был для меня в общем-то понятен, ясен, такие старательные молодые люди встречаются повсюду, и описать его, как мне казалось, большого труда не составляло. Правда, после того, как Андрей стал директором совхоза, в его характере возникли тоже непонятные мне черты, которые вызывали во мне недоумение. Признаться, я не мог понять, как можно было так вдруг перемениться, как переменился Андрей. Странными показались мне и его разговор с членами зоотехнической комиссии, и его отношение к молодому Овчарникову и к новшествам Артема Ивановича Суходрева, перед умом которого раньше он преклонялся. В нем родилось и росло что-то неестественное, неискреннее. И все же Андрей меня не пугал. Опишу его таким, какой он есть, и читатели мне поверят. А вот Катя — это загадка. Как ее разгадать и как понять? Дело в том, что по молодости своих лет мне еще не доводилось встречать таких, я сказал бы, одержимых матерей, какой была Катя.

Думал я и о том, чтобы написать собирательный образ молодой кормящей матери. Но опять же возникал вопрос: как? Тут необходимо было показать не одну Катю, а многих молодых матерей, чем-то на нее похожих, а я их не знал. Я понимал: для собирательного образа нужны не столько внешние приметы, не столько та наивная и развеселая девчушка Катя, какой она когда-то была, сколько теперешняя Екатерина Анисимовна, мать большой семьи. Да и для читателя не то важно, что Катя рано вышла замуж и после частых родов заметно раздобрела, важно то, как она в свои двадцать четыре года сумела стать матерью пятерых детей, и как изменился ее внутренний мир, и почему она или не хотела, или не могла ни думать, ни говорить ни о чем другом, а только о своих детях.

Я пробыл у нее не более двух часов и уже знал о детях почти все. И о привычках старших — близнецов: что они любили, а что не любили. Мне стало известно и о том, какой ребенок и как уже переболел корью, а какой еще не болел, какие прививки детям были сделаны, а какие еще не сделаны и почему. Катя поведала мне и о том, какой упрямый характер у Зинуши и какая ласковая и плаксивая Оленька. Меня нисколько не удивило, что Катя ни разу не пожаловалась, как, помню, жаловалась раньше, на скуку, на частые отлучки Андрея, — надо полагать, у нее не было времени даже думать об этом, ибо вся она была поглощена заботами о детях. Ей, очевидно, некогда было следить за своей внешностью, ибо она не замечала, что из-под распахнутого халата видны ее белые, полные молочные груди, — просто ей, кормящей матери, находиться без лифчика и в халате было удобно.

— Миша, посмотри на моих старших птенчиков, — сказала она, когда Андрей взял портфель и вышел из дому. — Это Клавочка и Андрюша-младший — мои двойнята. Помнишь, в тот твой приезд какие они были крохотные? А теперь! — Она подвела мальчика и девочку ко мне. — Клава, Андрюша, поздоровайтесь с дядей Мишей. Вот так, мои славные! — И она обратилась ко мне: — Ну, как хлопчик и девчушка? А какие милые да симпатичные! Ох, и приняла я с ними горюшка во время родов. Тут они — первые, а тут еще и двойня. После них троих родила — легко, даже, веришь, с удовольствием. А вот первых — ох как же тяжело, думала — помру. Теперь все уже забылось. Видишь, как мои славные мучители выросли. Не заметишь, как и в школу пойдут все пятеро — один за другим. Растут-то лесенкой.

— Мама, а этот дядя наш? — спросила Клава.

— Наш, наш, — ответила Катя. — Все люди — наши.

— Мама, а жить дядя будет у, нас? — серьезно, как отец, спросил Андрюша. — Или уедет?

— Немного поживет и уедет, — ответила Катя, подводя ко мне девочку, ростом поменьше Клавы, с крупным белым бантом на светлой головке. — Вот она, Зинуша! Славная девочка, только чересчур упрямая и непослушная. Так и норовит настоять на своем.

— Пошла в мать, — заметил я.

— Скорее в отца, — ответила Катя, подводя еще одну дочку. — Вот кто пошел в меня — моя младшая, Оленька. — У Оленьки на голове был бант поменьше, красный, как цветок мака. — Оленька ласковая, улыбчивая. Всегда первая взберется к отцу на колени, обнимет, поцелует. А вот, Миша, подойди-ка сюда, к кроватке. Здесь находится самый новейший образец Сероштана — наш Володя. Вчера ему пошел второй месяц. Спит и спит, любит поспать. Пора бы уже брать к груди, а он все не просыпается. Удивительно смирный мальчонка, таких у меня еще не было. Жаль, глазенки у него закрытые. Увидел бы: у него они серые, как у отца. А посмотри, какие губки. Бантиком, как у девочки. Правда, а?

— Признаться, в этом плохо разбираюсь, — сказал я. — Ты лучше объясни мне, Катюша, как управляешься с ними одна?

— А я не одна, мне помогают, — ответила Катя, все еще глядя влюбленными глазами на спавшего Володю. — Тетушка Андрея, спасибо, приходит каждый день.

Володя открыл сонные глазенки, и Катя оправила на груди халат, готовясь кормить сынишку.

— Ну, вот мы и проснулись. Солнышко ты мое! Теперь мы покушаем… Без подмоги трудно. Моя мать тоже иногда приезжает. Ну что ты, Миша! Одной, без помощи, с этим беспокойным племенем хоть караул кричи. Детский сад! Того надо умывать, того подмывать, того купать, тому горшок подавать. А вот Володеньку — на руки брать. — Она взяла ребенка и, не стесняясь меня, дала ему грудь, глядя, как мальчик жадно взял сосок. — А сколько собирается пеленок, рубашонок, трусиков. Их надо перестирать, перегладить. И это же их пока пятеро. А ежели станет их шестеро или семеро? Вот тогда совсем будет весело! Только поспевай поворачиваться.