В это время, рисуясь на темном фоне ночи ярлыгами и широкими, как и у деда, войлочными шляпами, подошли Анисим и Антон в окружении собак. Присели возле матери, прислушались.

— Ребятки, идите к овцам, приглядите за ними, — сказала Паша. — У нас с дедушкой есть важное дело, нам надо потолковать.

— А что? Аль секрет? — не поднимаясь, ломаным баском спросил Анисим. — Зачем же секретничать?

— Допустим, шо не секрет, а все ж таки разговор старших вас не касается, — строго ответила мать. — Малые еще. Ступайте к овцам. И уведите собак.

Анисим и Антон не встали, не ушли.

— Нехай молодцы остаются, — сказал дед Яков. — Секретничать, верно, от них нам нечего, свои они, да и не малые уже. Нехай все знают, им же придется отару вести. — Старик тяжело поднял голову и снова озабоченно потер ладонью лысину. — Знайте, хлопцы: беда навалилась на нас, немец уже близко. Нам с овцами надо уходить. — И старик обратился к Паше. — Самым трудным в нашем продвижении, Прасковья, окажется, сама знаешь, безводье. Сколько, по-твоему, может прожить овца без воды?

— Не знаю, — глухо ответила Паша. — Не приходилось…

— А вот теперь придется все узнать.

— Дедусь, я слыхал от старых людей, что без воды овца может прожить и месяц, — уже совсем как взрослый сказал Анисим. — По утрам овцы росу пьют.

— Это верно, пьют, — согласился дед Яков. — А ежели росы нету? Суховей пожрал не только росу, а и травы. Так что в такую засуху овца может продержаться без воды самое многое неделю, не более. А что тогда? Погибель?

— Знать, остаться тут, при колодце, мы никак не можем? — серьезно спросил Анисим, и Паша удивилась: голос-то у сына басовитый, ну в точности, как у Ивана. — Это так, маманя?

— Так, сыну, так… Никак нельзя нам тут оставаться, — ответила Паша. — И сниматься надо побыстрее. Харчей у нас хватит, а воды для овец и для себя как-нибудь раздобудем.

— Как-нибудь, Прасковья, нельзя, — сказал дед Яков.

— Дедусь, вы же знаете здешние места, — снова вмешался в разговор Анисим, и снова ёкнуло у Паши сердце: говорил Иван да и только. — Как вы считаете, дедусь, должны же быть в степи колодцы или запруды? Вот и подскажите, куда нам направить отару?

— Верно, сынок, когда-то, когда я был помоложе тебя, я хорошо знал те сакмы, по каковым лежал перегон овец. — Дед Яков помолчал, что-то вспоминая. — Да ить с той поры сколько прошумело годочков? Давненько я не ходил по степу, и вот еще вопрос: смогу ли по памяти отыскать те сакмы, по каковым безошибочно можно направлять отару хоть через все Черные земли али хоть до Каспия? С годами все перезабылось. Да и неведомо, имеется ли на тех сакмах нынче вода, как она имелась в те годы? Да и лето зараз сухое, каспийские ветродуи все запруды и все колодцы повылакали. И все ж таки, Прасковья, я так полагаю: раз надо, другого исхода нема, то будем двигаться. Прасковья Анисимовна, давай нам приказ, как своим солдатам.

— Погодите, дедусь, с приказом, — тем же ломающимся баском возразил Анисим. — Маманя, и вы не спешите. Надо все как следует обдумать и все рассчитать. — Паше опять показалось, что рядом сидел, нахлобучив войлочную шляпу, не Анисим, а Иван. — Маманя, дедусь, я считаю, что нам надо продвигаться перегонами, от стоянки до стоянки. Так, дедусь?

— Э, погляди-ка на него, какой башковитый растет у тебя сынок, Прасковья, настоящий сын Ивана Чазова, — не отвечая Анисиму, сказал дед Яков. — А насчет нашего продвижения по степу, то я сужу так: там, когда тронемся, само дело покажет, как и что. Заглавное для нас — заиметь водичку.

— Маманя, а как же ягнята? — спросил все время молчавший Антон. — Еще маленькие, ить уморятся в дороге.

— Антоша, помолчал бы, — прикрикнул на брата Анисим. — Нельзя быть таким жалостливым. Да и вообще без твоей подсказки обойдемся.

— Не кори братеня, — сказал дед Яков. — Антон разумно подает мыслю. И хоть ягнята уже подросли и от матерей своих не отстанут, а все же для них придется устраивать привалы. — И старик обратился к Анисиму: — Вот и ты, Анисим, правильно сказал: ежели поведем отару по заранее обдуманному пути, то пройдем благополучно. А как его, тот путь, обдумать?

— Дедусь, а можете вы назвать стоянки, где может быть вода, и расстояния между ними, хотя бы приблизительные? — тем же своими радостным для матери, баском спросил Анисим. — Жаль, что у нас нету карты. Так что придется двигаться по памяти, а память имеется только у вас, дедусь.

«Боже мой, як Анисим вырос и яким стал смышленым, — думала Паша о сыне, чувствуя сладкий холодок в груди. — И як толково рассуждает, як все одно Иван. Вот бы батько обрадовался, увидав такого себе помощника… Эх, батько, батько, где ты зараз?»

— Как это говорится: на память надейся, а сам не плошай, — сказал дед Яков. — Да и память у меня зараз, как решето, состарилась, поржавела. Но что-нибудь сообразим. Как я себе осмысливаю наш переход в глубинную степь? Перво-наперво двинемся на Три кургана — село такое, тут недалече, думаю, суток за двое доберемся, ежели будем двигаться безостановочно. Когда-то там, вблизи Трех курганов, помню, зеркалами сияли настоящие пруды. Что там теперя — не ведаю. Передохнем там, а от Трех курганов прямая сакма ляжет до Осотного, тут расстояние порядочное. Возле этого села, помню, имелся артезианский колодец. Тоже клади на переход суток трое, а то и четверо, не меньше. Из Осотного наша сакма устремится на хутор Забурунный. Еще потребуется суток трое. А когда доберемся до Забурунного, осмотримся, поглядим, покумекаем, куда податься, потому как от Забурунного стелется две сакмы: одна уходит на Элисту и в глубь Черных земель, а другая — на Каспий. — Старый сакманщик долго о чем-то думал, все молчали, ждали, что же он еще скажет. — В Забурунном будем кумекать: яка сакма ляжет на душу, по той и направим отару. Так что, Прасковья Анисимовна, давай приказ своим солдатам, то бишь нам, и мы зачнем двигаться.

Мне не терпелось поскорее узнать: научилась ли моя бабуся стрелять из автомата или не научилась. Но я не перебивал ее, не торопил. Только в том месте, где она заговорила о приезде Пономарева и о том, как он уговаривал ее взять автомат, а потом показывал, как с ним надо было обращаться, я невольно вспомнил известное чеховское ружье, которое в первом акте пьесы и повешено на стенку только для того, чтобы во втором выстрелить. И так как в чабанском таборе неожиданно появился автомат, то мне хотелось узнать не столько о том, как отара была укрыта в степи, сколько о том, как, при каких обстоятельствах моя мирная бабуся применила огнестрельное оружие. А она, как на беду, ничего об этом не говорила. Слушая ее рассказ, я видел и чабанскую, двигающуюся по степи арбу, и своего отца, и детей — моих теперешних дядьев и теток. Видел укрытую черным пологом душную степь, мою бабусю, тогда еще совсем молодую женщину, и все время не переставал думать об автомате. Не случайно, говорил я себе, бабуся так старательно завернула его в свой фартук и надежно упрятала в арбе. И если оружие появилось в чабанском таборе, то должно же оно было сделать что-то важное, нужное. Думая об автомате, я был уже уверен: с ним как раз и был связан тот, еще не известный мне, «грех», который взяла на свою душу моя бабуся и о котором она все эти годы никому не рассказывала. Поэтому, в том месте, когда Пономарев при свете фар показывал молодой женщине, как обращаться с оружием, у меня невольно вырвалось:

— Так как же, бабуся, изучили вы автомат в деле?

— Изучила, ишо як!

— В кого же вы стреляли и когда?

— Не забегай вперед, — нехотя ответила бабуся. — Первые дни мне было не до автомата. Я про него позабыла. Лежал себе мирно под сеном на арбе. В уме у меня тогда была путя-дорога… Как мы тогда двигались, вспоминать не хочется.

— Значит, автомат так и пролежал на арбе без дела?

— Какой ты нетерпеливый. Об нем, об деле, рассказ впереди, — ответила бабуся, скривив в улыбке рот. — Потерпи маленько… Ты молодой, и тебе, я вижу, не чается узнать, як же эта степовая баба научилась орудовать автоматом? — И с улыбкой добавила: — Научилась, за мое почтение! До горя дойдет, всему обучишься. Говорят же: ежели хорошенько постараться, то даже зайца можно обучить запаливать серники. А я не заяц, а людына, и мне тогда надо было спасать и овец и детишек, да и себя и свою матерь. Так шо я знаю, як эта железяка дергается в руках, як вона толчет тебя в живот, аж трепещет, все одно як живая. Но лучше бы ничего этого не знать…