— Ты же на все Ставрополье единственный чабан в юбке.

— А шо? Мы, бабы, тоже не лыком шиты, — говорила Прасковья Анисимовна.

«Куды они меня кличут? — думала она, глядя на пасущихся овец. — Там, на хуторе, без этого простора и без овечек и совсем пропаду с тоски. А тут мне, в степу, со своими детишками, с отарой та с далью вокруг, все як-то спокойнее на душе…»

На четвертом отделении все амбары — без замков, нет сторожей, и не было ни единого случая воровства. Замки поснимали и, развесили в клубе — напоказ, дескать, смотрите, какие они теперь ненужные. В совхозной столовке нет ни кассира, ни официанток. Сам платишь деньги, сам берешь сдачу, затем идешь и выбираешь те блюда, за которые заплатил, и обедаешь спокойно. Об этом узнали в районе, сказали:

— Очередное чудачество Суходрева. Позвоните, пусть приедет. Надо с ним говорить всерьез.

Вскоре Суходрев, директор «Привольного», был вызван в район. Ему велели повесить замки на место, ввести в штат столовки кассиршу и официанток.

— Замки не повешу, от них уже отвыкли, и обойдусь без кассирши и официанток, — ответил Суходрев. — И сторожей держать не буду.

— В авангардизм ударился? Выговора захотел?

— Мы же люди, и когда же начнем доверять самим себе? — говорил в свое оправдание Суходрев. — И то, что на четвертом люди обходятся без замков и сторожей, а в столовке нет кассирши, — хорошо, их похвалить за это надо. Ничего не буду менять.

И настоял на своем.

Сторож на сырзаводе: в теплой стеганке и в резиновых сапогах, голенища повыше колен, а на дворе — летний зной и под ногами — мягкий от жары асфальт.

— Почему деньги храните в кубышке? Положили бы в сберкассу, получали бы проценты.

— Эх, милай, нам чужого не надо.

Рослый мужчина, с могучими плечами, вышел на трибуну, не спеша снял с запястья большие, величиной с детский кулак, часы, положил их перед собой, накрыл листами — своей написанной речью. Взял первый лист, наклонился к нему, стал читать глухим голосом, часто переступая с ноги на ногу, будто стоял на горячей плите, иногда умолкал, отыскивал в бумагах часы и задумчиво смотрел на них.

Есть истории обыкновенные, какие встречаются часто и повсюду. Тогда все, что случается там с людьми, случается только так, как в жизни. И есть истории, которые являются необычными, даже необыкновенными, и тогда то, что происходит в них с людьми, хоть и похоже на правду, но только на правду исключительную.

Он нехотя разговаривал с людьми, называл их просителями, при этом в мясистых ладонях держал пучок остро отточенных карандашей, и когда нервничал, то сжимал карандаши, и они потрескивали.

«Юрочка, сыночек, я люблю тебя, жить без тебя не могу и прошу внять моему материнскому голосу: повинись, Юрочка, перед своим начальником, признай свои ошибки, ведь по молодости годов кто их не делает, и Дмитрий Андреевич, я знаю, простит тебя».

«Подумайте, маманя, что вы такое говорите? Поступить так, как вы советуете, — это же подло. Даже при всей моей сыновней любви к вам я не могу принять ваш совет. Что значит для меня, как вы пишете, повиниться и признать свои ошибки, которых за мной нету и не было? Это значит, что я должен в угоду кому-то пойти против своей совести и своих убеждений. Нет, маманя, и не просите меня, я никогда этого не сделаю, даже под пыткой… А то, что виноват не я, а мой начальник Дмитрий Андреевич, я еще докажу, непременно…»

Озеро в степи сооружено людьми и казалось необыкновенным, как бы приподнятым над равниной. Вода в него поступала из кубано-калауского канала по трубам, а не самотеком. Ее нагнетала мощная насосная станция, работавшая днем и ночью, а уходила вода на посевы и к водопоям тоже по трубам, но уже без помощи насосной станции, — стоило только открыть шлюзы. Берега высокие, спускались к воде отлого, насыпаны из глины и так утрамбованы и укатаны катками, что стали прочнее бетона, а к тому же их надежно укрывал, как зеленой шкурой, густой и сочный пырей. Своей формой озеро напоминало огромный, несколько удлиненный ковш, а гравийная, тянувшаяся к нему дорога была похожа на ручку, — бери ее и поднимай ковш, только поосторожнее, чтобы не расплескалась вода.

Если описывать жизнь, увиденную мною в Привольном или в Мокрой Буйволе, то лучше всего не скрывать ни настоящих имен и фамилий, ни настоящего места. Тогда не будет ни упреков, ни нареканий, и никто не скажет: все это выдумано: и эти чабанские хутора, и их названия, и люди, в них живущие. Возможно, какие-то хутора, которые не будут названы, тоже чем-то похожи на Привольный или Мокрую Буйволу, а какие-то люди, о которых ничего не говорилось, такие же, как, к примеру, моя бабуся, как Андрей Сероштан или как мой дядя Анисим. Надобно не забывать: увиденная природа, настоящие, невыдуманные хутора и села, настоящие, живущие в них люди — это одно, а вот все то, что потом ложится на бумагу, бывает совсем другим.

В то памятное лето август дышал зноем. На стеклянно-синем небе — ни тучки, ни разорванного облачка. Со стороны Каспия каждый день, с утра и до вечера, тянуло горячим сквозняком, казалось, гигантский вентилятор гнал и гнал воздух по раскаленной докрасна трубе. Никли, падали ниц травы, тускнели их краски, и все чаще то там, то тут дымком курилась пыль, пахло овечьим потом и прогорклым дымом. Куда ни посмотри, повсюду, подпрыгивая волчьим скоком, торопилось бог весть куда перекати-поле, светлее становились полянки ковыля — совсем седые чубчики подрагивали на ветру, непокорно клонясь к земле. Даже неприхотливая, привыкшая к каспийским козням полынь и та, не успев отцвести, быстро огрубела, навострив свои щетинистые листочки. Давно пересохли пруды и болотца, на еще влажном дне зияли трещины, и пауки-работяги, желая сохранить для себя влагу, уже успели старательно заткать их паутиной. Овцы паслись только в ложбинах и только ночью или на рассвете, по холодку. Днем же, отворачивая головы от горячего сквозняка и подставляя солнцу свои спины, они сбивались в круги, образовывая грязно-серые островки в этом бескрайнем степном море, и так, тыча морды в землю и часто дыша, простаивали часами.

Доставалось в суховей и собакам. В отаре их было семь — надежная стража: четыре серых, поджарых, истинно волчьей стати кобеля да три суки. Одна была рыжая, с темной шалькой-загривком, молодая, еще не щенившаяся, другая — пегая, с темными подпалинами на груди, с двумя щенятами, третья — совсем уже старуха, темно-бурой масти, с тусклыми, постоянно слезившимися глазами, вокруг которых живой сизой оборочкой лепились степные мошки, и с отвисшими темными сосками, похожими на лоскутки замши. Изнывая от жары, скучая от безделья, собаки бродили тут же. Те же, кому не хотелось находиться возле сбившихся в кучу овец, либо скитались близ колодца, отыскивая под длинными корытами сырое и прохладное место, либо ложились в холодке под арбой, блаженно вытянув ноги.

Ночью овец пасли Анисим и Антон, старшие сыновья Паши. Одному было четырнадцать, а другому тринадцать, и с ними находился дед Яков, высокий и тощий старик с закопченными табачным дымом жиденькими усишками. Когда начинало вечереть, чабаны уводили подальше от стойбища отару и собак. Отара серым полотнищем расползалась по низине, а собаки усаживались на пригорке недалеко от чабанов, готовые всякую минуту исполнить их приказание.

С наступлением темноты «каспийские вентиляторы», как правило, вдруг останавливались, будто чья-то сильная рука решительно выключала рубильник, и тогда до самого рассвета стояла та особенная тишина, ощутить которую в полной мере можно было только тут, в степи, и только ночью. Однако вместе с темнотой прохлада, как на беду, не приходила. Душно было и ночью, детишки спали голышами: Настенька и Аннушка — на арбе, а Толик и Алеша — под арбой, на войлочной полости. Паша сперва прикрыла девочек своим платком, потом наклонилась к мальчикам и, убедившись, что ее младшие уже спят, отошла от арбы. Ничего не говоря матери, она направилась к корыту, там умылась теплой, за день хорошо нагретой водой. На душе у Паши было тревожно. Она не знала, где сейчас находился фронт. Имевшийся в отаре портативный приемник, которым умело пользовался Анисим, как на беду, перестал работать, не годились батарейки, и чабанская арба, словно одинокая лодчонка в океане, осталась отрезанной от всего мира.