Я слушал ее, смотрел на нее, как на незнакомую мне старушку, и мне не верилось, что все, о чем она мне поведала, могло случиться в степи с нею, такой худенькой и малосильной. Мне казалось, что там, в степи, была другая женщина. И, возможно, поэтому, когда она говорила «…а Толя, твой батько, такой был шустрый хлопчик», я никак не мог себе представить этого «шустрого хлопчика» своим отцом, как не мог себе представить свою бабусю, стреляющую из автомата.

Только-только начинал прорезаться рассвет, едва-едва на востоке, по всему горизонту поднялись красные полотнища зари, а Паша уже начала будоражить, поднимать свой табор. Младших детей пришлось разбудить, и они, хныча и не понимая, зачем их так рано подняли, сидели голышами под арбой, похожие на выпавших из гнезда воробьят. Паша птицей припадала к детям, обнимала всех четырех, и слезы навертывались у нее на глаза.

— Ах, птенчики вы мои, — говорила она. — Бедняжки, не выспались.

— Маманя, а чего ты плачешь? — спросил Алеша.

— Лешенька, сынок, шо ты? Вовсе я не плачу. — Паша насильно улыбалась, с трудом глотая слезы. — Видишь, смеюсь, я совсем веселая.

— Это ты нарочно веселая, да? — спросила Настенька.

— Настюня, ты бы помолчала. — Паша обратилась к Алеше: — Лешенька, ты самый большой, поведи братика Толю и сестричек до корыта, и там умойтесь… А то скоро придут овцы и всю воду выпьют. Да и ехать нам пора.

— Маманя, а куда мы поедем? — за всех спросила Аннушка, девочка тихая и ласковая.

— Далеко, девонька, далече, — ответила мать.

— И куда — далече? — спросил Толя.

— Толя, и тебе надо знать? Поедем вон туда, где та заря.

— Ну, чего сидите? — подражая матери, строго спросил Алеша. — Али не слыхали, шо маманя велела? Пошли к корыту умываться.

— А где Аниська и Антоша? — спросила любознательная Настенька. — Почему они не умываются?

— Вон, погляди, они отару ведут к водопою, — ответила мать, а для себя добавила: — Анисим и Антон всю ночь не прилягали, сердешные… Мама! — позвала она мать. — Я сама сложу постель, а вы подоите корову да покормите младших. Анисиму и Антону тоже оставьте молока.

Алеша выполнил поручение матери, сводил брата и сестренок к корыту, сам умылся и помог им умыться, и когда они вернулись к арбе, чистенькие, с капельками на бровях и на ресничках, Аннушка сказала:

— Маманя, погляди, какие мы теперь хорошие.

— Ах, славные вы мои! — похвалила Паша. — Только носики вытерли плохо. — Она взяла полотенце и начала вытирать детские лица. — И чего это у вас носики такие сопливые? И бровки мокрые.

— И не сопливые мы, — за всех ответил Толя. — То вода у нас в носах.

— А глазенки как блестят! — говорила мать ласково. — И спать вам уже не хочется?

— Маманя, а куда мы поедем? — теперь уже спросила Настенька. — На хутор, в свою хату?

— Доченька, все-то тебе хочется знать, — не нашлась что сказать Паша. — Придет время, подадимся и до своей хаты.

— А когда? — допытывалась девочка.

— Когда будет надо, — сердито ответила Паша. — Ну, быстро, быстро взбирайтесь на арбу, бабушка даст вам поесть.

В это время подошла отара и принесла с собой запах трав, смешанный с запахом пыли и овечьего пота, овцы окружили корыто серым, качающимся войлоком. Водопой длился долго, кривоногий конь с бельмом на глазу ходил по кругу, вытаскивал из колодца новые и новые бадьи с водой, дед Яков опрокидывал их в корыто, и когда живой серый войлок, напившись вволю, отвалился наконец от колодца, корыто было пустое. Пока длился водопой, Пашина мать успела накормить сидевших на возу умытых, наскоро причесанных ребятишек. Анисиму и Антону оставила молока в крынке, и они, усевшись на траве, завтракали вблизи отары.

Небогатое чабанское имущество уместилось на арбе, там же, как цыганчата, кучей сидели присмиревшие дети. Дед Яков подвел к дышлу быков, сказал знакомое, привычное для них «Шею, шею!», и рогатые тихоходы покорно подставили ярму свои мозолистые, со стертой шерстью, шеи. Гривастый конь с бельмом, закончив свое хождение вокруг колодца, был привязан ременным поводком к арбе, рядом с коровой, поглядывал на нее и смешно подмигивал белым глазом. И так как отъезд почему-то задерживался, то привязанные к арбе конь и корова успели не только обнюхать друг друга, а и поговорить о своих житейских делах. Конь, подмигнув бельмом, сказал корове, что он уморился, — не в его годы и не с его больными ногами гулять по кругу.

— А что поделаешь? — сочувственно ответила корова. — Без воды нельзя, и если бы не походил ты, не поднял бы бадьи, то все мы остались бы без воды.

Потом она, как другу, пожаловалась, что у нее с каждым днем убывает молоко.

— Почему бы это? — так же сочувственно спросил конь.

— Нету сочной травы, — с грустью ответила корова. — А без травы где же взяться молоку. Да оно бы и ничего, мне-то зачем оно, молоко, да вот детишек жалко, им без молока как же…

Наговорившись вволю, конь и корова стояли понурив головы, готовые следом за арбой тронуться в путь. Они видели, как дед Яков снял со своей плешивой головы войлочную шляпу, повернулся к востоку, подставил лицо заре, которая своим красным пламенем уже охватила полнеба, и тайком, чтобы никто не видел, перекрестился.

— Ну, як, Прасковья, можно трогать? — спросил он, держа в руке шляпу.

— Можно, — ответила Паша.

— Ну, в добрый час — Дед Яков еще раз перекрестился, теперь уже ни от кого не прячась. — С богом, клешаногие! Тронулись помаленьку. — И крикнул подпаскам: — Анисим, Антон! Отару подворачивайте к ложбине. Мы поедем по бугру, а овцы пусть идут по низине, еще вчера я там примечал добрый корм. Пусть движутся попасом, пока еще держится холодок и нету ветродуя.

Грязной серой массой отара поползла по отлогой, с зелеными пятнами типчака, ложбине, шла не спеша, попасом. Впереди, сдерживая передних, нетерпеливых валушков, своими войлочными шляпами маячили, как два одуванчика, Анисим и Антон с ярлыгами на плечах, рядом — собаки, встревоженные тем, что табор и отара тронулись с места. Над степью изредка потягивало порывистым, еще не окрепшим ветром, наверное, чья-то неопытная рука включала рубильник и никак не могла включить. Далеко окрест этот робкий ветерок разносил разноголосое блеянье ягнят, потерявших своих матерей, и тревожные голоса овец-маток.

Если смотреть на отару издали, с какого-нибудь степного бугра и особо не приглядываться к ней, то может показаться, что вся эта серая масса стоит на месте. Однако к восходу солнца, когда над степью раскинулись первые лучи, как багряно-красные знамена, и когда наконец-то рубильник был включен и каспийские вентиляторы заработали в полную силу, овцы ушли так далеко, что давно уже скрылись и знакомые, облысевшие косогоры, и знакомая низинка, поросшая типчаком, и белоголовый, укрытый ковылем курган, и колодец с корытом и нацеленным в небо журавлем.

Куда ни глянь, повсюду расстилалась бескрайняя равнина, незнакомая, чужая, и смотреть на нее было тоскливо и больно. Впереди арбы шел дед Яков. Он держал в руке налыгач и не спеша переступал хотя уже и старыми, но еще крепкими ногами, обутыми в сыромятные, набитые сеном, чобуры. Глухо постукивали ступицы, как бы выговаривая: «…А куда это мы? а куда это мы?» Одноглазый конь, наверное, все еще думая о своем памятном разговоре с коровой, оступился и, не рассчитав шаг, грудью толкнул арбу, так что ярмо поползло по мозолистым бычьим шеям и застучало о рога.

— Прасковья! — крикнул дед Яков. — Попридерживай этого одноглазого черта! Чего он наваливается на арбу?

Паша не ответила. Что ей одноглазый конь? Она не видела ни коня, ни корову. Шла следом за арбой, опустила покрытую косынкой голову и бесцельно смотрела под ноги на нескончаемую сакму — чуть примятую траву, на две свежие колеи, и мысленно, вслед за ступицами, повторяла: «…А куда это мы? А куда это мы?» От этих мыслей к сердцу подступала тупая боль, ей хотелось расплакаться, и Паша, чтобы удержать давившие горло слезы, стала смотреть на арбу, в которой сидели ее мать и присмиревшие дети.