— Антон Тимофеевич, поверьте моему слову, — говорил вахтер, — человек очень порядочный. Из Москвы. Да, да! Собиратель всего положительного. Документ смотрел. Чазов, Михаил Анатольевич. Да, да, из газеты. Ездит по селам. Но я так понимаю, что он не из газеты, а из Союза писателей, потому как все время говорит о положительных героях. Так как, Антон Тимофеевич, пропустить писателя? Будет исполнено!

Сидор Софронович вышел из будки, сияющий от счастья, и сказал:

— Зараз эта красивая штуковина сама поднимется, так что колесам перепрыгивать ее не придется. — Он нажал кнопку, электромоторчик весело загудел, и полосатый столб стал подниматься. — Готово! Дорога открыта! Можно проезжать.

На прощанье я пожал вахтеру руку и махнул Олегу, чтобы подъезжал.

— Так ты все правильно записал? — спросил радостный вахтер. — Ка́пушкин я, Сидор Софронович! А мой батя — Ка́пушкин Софрон Ксенофонтович!

— Все, все записано правильно, — уверил я радостного Капушкина, влезая в подкативший «газик». — Спасибо вам, Сидор Софронович! Вы настоящий человек, у вас доброе сердце!

Мы проезжали по удивительно чистенькой улице. Она была обсажена молоденькими тополями и покрыта асфальтом, вдоль дворов текли неглубокие ручьи, в них купались гуси, утки. В Беловцах было тихо и безлюдно. Мы проехали мимо знакомого нам, с каменными колоннами, дома старшего Овчарникова. В просторном дворе, который когда-то встречал нас сухим высоким бурьяном, играли дети, было шумно, весело. Олег молча посмотрел на детский сад. По его суровому лицу я понимал, что он все еще сам не верил, как это нам удалось проскочить заградительный пост.

— Миша! Ты маг и волшебник! — наконец сказал он. — Удивляюсь, как тебе удалось поднять этот столб?

— Удалось, — ответил я. — Как известно, свет не без добрых людей. А вахтер оказался как раз таким добрым человеком. Поговорил я с ним по душам, и он все понял.

— Так мы теперь куда?

— Известно, в правление. Меня там ждет Овчарников-младший, — ответил я. — Посмотрим-посмотрим, что это за штука.

Записать свою встречу с Антоном Тимофеевичем Овчарниковым мне пришлось только после возвращения в Скворцы. Поздно ночью, когда я уже находился в комнате районной гостиницы, я занес в тетрадь кое-какие свои наблюдения над беловцынским оригиналом, разумеется, не все, а лишь те, какие хотелось не забыть. Прежде всего необходимо было запомнить внешность Антона Тимофеевича Овчарникова-младшего. Признаться, она оказалась для меня несколько неожиданной, надо полагать потому, что я думал увидеть нечто необычное, удивительное. Между тем ничего необычного, удивительного я не увидел. Овчарников-младший был мужчина как мужчина. Ему уже перевалило за сорок, а вид у него был тридцатилетнего здоровяка. Лицо, смуглое до черноты на щеках и на лбу, видно, за лето было старательно обласкано палящим солнцем и жарким каспийским суховеем. На фоне застаревшей черноты лица белки глаз у него казались, как у негра, непривычно белыми и непомерно большими. На что ни посмотри — от желтых, до блеска начищенных туфель, красиво сидевшего на его коренастой фигуре костюма до модного, в крупный горошек, галстука, белого воротничка и гладкой черной прически, — все как бы говорило, что этот молодой, стройный мужчина рос и воспитывался в городе и что здесь, в Беловцах, он оказался случайно. Он был человеком интеллигентным, образованным, подчеркнуто вежливым и внешне походил не на председателя колхоза, а скорее всего на хирурга, только что снявшего белый халат, или на ученого, недавно вернувшегося из своей лаборатории.

По просторному кабинету от порога до стола протянулась широкая ковровая дорожка. Овчарников-младший вышел мне навстречу с таким очевидным, нескрываемым радушием, с такой искренней доброжелательной улыбкой, что мне и в голову не могла прийти мысль о том, что этот удивительно вежливый, похожий на ученого или на хирурга, красиво одетый, приятно улыбающийся мужчина способен был отгородиться от всего мира, поставив на всех въездах в Беловцы нарядно раскрашенные будки с вахтерами и перекинутыми через дорогу полосатыми шлагбаумами. Да и говорил он со мной так оживленно, так заинтересованно, что даже казалось, что Антон Тимофеевич был обрадован моим приездом. Я слушал его, и меня не покидала одна и та же мысль: не может быть, чтобы такой человек любил затворническую жизнь, чтобы ему не нужны были встречи с людьми, общение с приезжающими в село.

Однако больше всего меня озадачило то, что Овчарников-младший совершенно не был похож на Овчарникова-старшего. И эта несхожесть была видна не только в том, что Антон Тимофеевич, скажем, был ростом пониже Тимофея Силыча, а в плечах пошире. Она, несхожесть, уходила в глубь самой натуры Овчарникова-младшего и была отчетливо выражена в его характере, в привычках, в манере держаться и разговаривать с людьми. Я уже не сравниваю их культуру, образование — тут отцу было ох как далеко до сына! Небо и земля! Мне было известно, например, что Тимофей Силыч Овчарников страдал зазнайством, самомнением, он умел, как никто другой, гордиться самим собой, всегда при случае, а чаще всего без случая старался прихвастнуть своими успехами, не стеснялся сказать о себе лишнее, украсить свою грудь наградами — дескать, посмотрите, каков я! Он открыто, никого не стесняясь, показывал подчиненным свою начальственную строгость, а когда ему было выгодно — свою начальственную ласку. Овчарников-младший, напротив, всего этого был лишен, как мне кажется, от рождения. Со своими подчиненными всегда был одинаков — не строг и не ласков, а справедлив и требователен. Его нельзя было назвать ни зазнайкой, ни хвастунишкой. Он был до крайности скромен, не умел, да и не хотел показывать кому бы то ни было свое над ним превосходство. Он никогда не повышал голоса, не приказывал, а всегда просил, со всеми постоянно был прост и любезен. На торжественные собрания приходил в элегантном черном костюме, из верхнего кармашка пиджака выглядывал острым уголком белый платочек, и только: наград у него еще не было.

Овчарников-младший скупо, неохотно рассказывал мне о хозяйственных успехах колхоза «Путь Ленина», которые были достигнуты в последние годы. Лишь после моей настоятельной просьбы он все же назвал цифры — по годам — собранного и проданного зерна, мяса, надоя молока, настрига шерсти. Меня же так и подмывало спросить: не потому ли достигнуты такие успехи, что приехать в Беловцы теперь стало не так-то просто, как это было прежде, при Тимофее Силыче? На языке у меня вертелся вопрос: кому и зачем, собственно, пришло в голову поставить у въезда в село сторожевые посты? Словом, мне хотелось поговорить о том, что меня больше всего интересовало. И сын Тимофея Силыча, как бы читая мои мысли, добродушно улыбнулся и доверительно спросил:

— Может быть, вас интересуют не столько наши экономические успехи, сколько та строгость, которая Введена нами для проезда в Беловцы?

— Да, Антон Тимофеевич, вы угадали, — краснея, признался я. — Только прошу понять, меня правильно: это не простое любопытство.

— Я привык. Многие об этом спрашивают.

— Да это и понятно. Ибо вам, надо полагать, известно, что о вас говорят в районе, да и не только в районе.

— Что же обо мне говорят? — с той же добродушной улыбкой спросил он. — Это интересно.

— Разное. Одни недоумевают, другие ругают, третьи хвалят.

— Неужели есть и такие?

— Мало. Большинство не понимает молодого Овчарникова.

— Да я уже не молодой… Так о чем же еще говорят?

— Главным образом о том, что сын Тимофея Силыча свернул с отцовской дороги.

— Вот это правильно! С этим я согласен.

— И еще считают, что вы чудачествуете, самочинствуете.

— И какие приводятся факты, доводы?

— Ну, называют, в частности, тот случай, когда ваши вахтеры не пустили в Беловцы даже Караченцева.

— Известно, что охотники до сенсаций — мастера на выдумку и на преувеличения, — спокойно ответил Антон Тимофеевич, все еще дружески улыбаясь. — И мое кем-то выдуманное чудачество и самочинство — безусловное преувеличение. Что же касается слухов о том, что мы не пустили в село Караченцева, то это уже чистейшая и злонамеренная неправда. И Андрей Андреевич Караченцев, и другие руководители района приезжают в Беловцы в любое время и так же запросто, как они приезжали раньше, только теперь, верно, они навещают нас не так часто, как это было прежде, при отце. — Он откинулся в кресле, и его лицо, гладко причесанные волосы, попав в тень, стали еще чернее. — Что же касается строгой охраны села, то мы установили ее исключительно для тех посетителей, которые мешают нашим колхозникам нормально трудиться и, что называется, путаются у них в ногах. Но эта мера вынужденная и временная. Сейчас она уже себя изживает, потому что полностью выполнила поставленную перед ней задачу. Вскоре мы снимем шлагбаумы и упраздним охрану. За ненадобностью.