— Как же, как же! — крикнул Лошаков, протягивая мне обе руки. — Мы уже знакомы! Ну что, Михаил Анатольевич, все познаешь нашу жизнь, присматриваешься к ней со всех сторон? Если что нужно, то могу подсказать. — Не дожидаясь моего ответа, обратился с Суходреву. — Артем, я заскочил к тебе по делу, и по весьма важному.

— Погоди о делах. — Суходрев хитро сощурил смеющиеся глаза. — Лучше скажи мне и Михаилу, еще никто тебя не описал в романе?

— А, шут с ними, с романами, — нехотя, грустно ответил Лошаков. — Теперь я романы не читаю, даже в руки не беру. Зачем портить себе нервы? — Снова прошелся по кабинету, как бы желая показать свои красивые сапожки. — Ну так как, Артем, работали в Привольном мои грузовики на переброске шерсти?

— Отлично.

— Иного ответа я и не ждал. Но хочу уточнить: Привольный полностью рассчитался за транспорт?

— Давно, — ответил Суходрев. — Через банк перечислено.

— Ну, а свое личное обещание когда выполнишь?

— Это какое же обещание?

— Ах, какой забывчивый! Позабыл, да?

— Честное слово, не помню.

— Артем Иванович, мне как-то неудобно напоминать. Дело-то житейское. Неужели позабыл? Как же так? А я надеялся…

Лошаков поглядывал на меня, и я понял: о своих, житейских делах им лучше было бы поговорить без меня. Так как мне нужно было сходить в аптеку и взять для бабушки лекарство, то я встал и ушел. Когда вернулся, Лошакова уже не было. Суходрев стоял у окна, заложив руки за спину, и смотрел на пустую улицу. Был он мрачен, лицо покрывала странная, пятнами проступавшая на впалых щеках бледность. На мой вопрос о Лошакове Суходрев махнул рукой и сказал:

— Умчался… Жаль, не слышал конца нашего разговора… А вот и еще гость! Подъехал на пикапе. Кто бы это?

В кабинет вошел парень, с черным, спадавшим на лоб вьющимся чубом, похожий на цыгана, словно бы из театра «Ромэн». На его широких мясистых ладонях — следы машинного масла, на мизинце — кольцо с ключами от автомобиля, пиджак смят на спине, наверное, от долгого сидения за рулем. Парень из театра «Ромэн» держался смело, к столу подошел тем уверенным шагом, который как бы говорил, что приезжий был не из робкого десятка. Позвякивая ключами, он сказал:

— Артем Иванович, вам личный привет и наилучшие пожелания от Антона Спиридоновича! И вот от него личная записка. — Он протянул Суходреву свернутый вчетверо листок. — Я специально приехал не на «Волге», а на пикапе, так что ваш транспорт не потребуется.

Суходрев развернул записку, читал ее почему-то слишком долго, хмурил брови, закусывал губу и, прочитав, ничего не сказал.

— Так какое будет указание? — спросил похожий на цыгана парень. — Какие дадите распоряжения?

— Никаких, — не глядя на гостя, ответил Суходрев. — Да, ни указаний, ни распоряжений не будет.

— Как же, позвольте спросить, мне доложить Антону Спиридоновичу? Какими, извиняюсь, словами?

— Разумеется, русскими.

— А какими? Где взять те слова?

— Доложи так: в Привольном дураков уже нету, — еще больше бледнея худыми скулами, Суходрев подошел к окну. — И поясни, если не поймет: дескать, были дураки, да все перевелись.

— Так ведь записка! — воскликнул похожий на цыгана парень. — Лично вам! Антон Спиридонович ни за что мне не поверит.

— Ничего, поверит. Обязан поверить, человек он неглупый, — повернувшись к окну, говорил Суходрев. — Если же не поверит, что в Привольном дураки перевелись начисто, тогда пусть мне позвонит. Все! Разговор окончен, можешь уезжать.

Парень из театра «Ромэн» подбросил ключи и, ловко поймав их, зло покосился на Суходрева и ушел.

— А! Вот и еще гость! — теперь уже с улыбкой сказал Суходрев. — Дорогой мой соседушка! — крикнул он в окно. — Тимофей Силыч, прошу, прошу! — И обратился ко мне. — Наш широкоизвестный и прославленный Тимофей Силыч Овчарников пожаловал. Давненько он ко мне не заглядывал.

И он направился встречать гостя. Вскоре в дверях появился высокий, худощавый старик. На вид ему было лет под семьдесят, голова совершенно белая, без лысины и даже без залысин, коротко остриженные волосы густо лежали белым тонким войлочком. Одет он был так, как в этих местах одеваются хуторские мужики: на нем был обычный, поношенный костюм, рубашка без галстука и с помятым воротником. Внешне Тимофей Силыч Овчарников почему-то показался мне похожим на бахчевника. Глядя на него, можно было подумать, что он только что ходил по бахче, выбирал спелые арбузы и теперь привез их Суходреву. Бахчевник еще у порога обнял Суходрева за плечи, тепло, по-дружески, как бы желая этим сказать, что арбузы привез отменные. Подойдя к столу, он уселся в кресло, важно, всем своим костлявым телом, совсем не так, как садятся бахчевники. Из кармана вынул не обычный носовой платок, а полуметровой ширины украинскую хустку, с какими-то яркими замысловатыми цветочками, и начал ею вытирать худощавое, красное лицо. После этого кивнул на меня и, все еще не переставая работать хусткой, спросил:

— Артем, кто это у тебя?

— Знакомьтесь, Тимофей Силыч, гость из Москвы. Михаил Чазов.

— Не родич ли здешних Чазовых?

— Внук Прасковьи Анисимовны и Ивана Тимофеевича Чазовых, — за меня ответил Суходрев. — В газете работает.

— А! Внук знатных чабанов! Это хорошо, — сказал Тимофей Силыч, глядя на меня в упор подслеповатыми глазами. — Прошу ко мне, в мои Беловцы, ежели, конешно, желаешь увидеть настоящий колхоз.

— Да, желаю, — ответил я. — И непременно побываю в Беловцах.

Наступила пауза, и Суходрев поспешил спросить:

— Тимофей Силыч, вы по делу?

— А без дела, как тебе известно, я никуда не езжу, — ответил Овчарников, снова пустив в работу хустку. — Имею к тебе кое-какие соображения делового свойства. — Он шумно высморкался в хустку с цветочками, сунул ее в карман. — Только не знаю… как бы это, чтобы мы одни.

— Говорите, говорите, Тимофей Силыч, — поспешил сказать Суходрев. — Михаил Чазов — человек свой. Так что не стесняйтесь.

— Дело-то у меня не секретное, стесняться нечего, — сказал Овчарников. — Я имею к тебе, Артем, соображения относительно твоего подчиненного. Сероштана. — Тимофей Силыч извлек из кармана хустку и старательно вытер ею лицо. — Запрети Сероштану встречаться с моим бригадиром Карантиным. Живут они, как известно, соседями, поле в поле, ну, частенько встречаются на меже и заводят там разговоры.

— Не понимаю, Тимофей Силыч, зачем же им запрещать встречаться на меже? — спросил Суходрев, пожимая плечами. — Ведь соседи же.

— Такие их встречи ни к чему, — твердым, начальственным голосом ответил Овчарников. — Прикажи Сероштану, чтоб не портил моего лучшего бригадира. — Это было сказано еще тверже, и теперь Тимофей Силыч уже не был похож на бахчевника. — Ить что получается? Своими разговорами Сероштан сбивает с панталыку моего Карантина, вталкивает ему в голову черт знает что!

— И что же он вталкивает ему в голову? — спросил Суходрев.

— Разную прочую чепуху мелет, — уже сердито сказал Тимофей Силыч, и сходства с бахчевником в нем совсем не стало. — Мне, говорит твой Сероштан, работается легко. Меня, дескать, вся Мокрая Буйвола выбирала, и не как-нибудь, а тайно, а ты, Карантин, на своем хуторе Каяла ходишь, дескать, в самозванцах. И еще такое говорил: ты, Карантин, дескать, служишь не твоим хуторянам, а Овчарникову. Это что за разговорчики, я тебя спрашиваю? И к чему моему Карантину эти ваши тайные голосования? Ни к чему. Чего забивать парню голову разными пустяками? И ежели Карантин хорошо служит мне, стало быть, Овчарникову, то этим самым он угождает своим каялинцам. А как же иначе? Иначе никак нельзя. Я сам, без тайного голосования, знаю, кому быть бригадиром. У меня их шестнадцать, я назначаю лучших из лучших, и завсегда точно и безошибочно… Так что, Артем Иванович, пусть Сероштан прекратит встречи на меже, пусть не сбивает с панталыку моего лучшего бригадира.

— Приказать не встречаться нельзя, — ответил Суходрев, пряча в глазах озорную улыбку. — Сами понимаете, не имею права.