— Я, ку́му, — человек, и нечего мне лезть в святой угол, — ответил Силантий Егорович. — Пусть там пребывает икона, она на своем месте стоит и никому не мешает. А меня, ку́му, ежели что, то следует поставить в степу, близ отары. Там мое природное место. А святой угол — для господа бога.

То, что находилось в хате и что именовалось обстановкой, тоже было сделано руками хозяина. Вдоль стены вытянулась, заменив собой диван, деревянная, гладко оструганная лавка. Стол, табуретки, низенькие стульчики — тоже самодельные, топорной работы. Между окон, в окружении все тех же поющих петухов, хранилась своеобразная наглядная история семьи Горобец еще с тех времен, когда сюда, в хуторское захолустье, впервые начали проникать фотографы. На меня со стены задумчиво смотрели и бородатые дядьки — одни в картузах, другие в кудлатых, из овчины, папахах, — и круглолицые молодки с удивленными глазами, и парни, белесые, выцветшие на солнце их чубы так и торчали из-под картузов, и девушки, повязанные косынками, со скромными, чего-то застыдившимися лицами, и дети на руках у своих родителей. Старая пожелтевшая фотография была заведена в рамку и поставлена под стекло. Коренастый мужчина с курчавой, как у цыгана, бородкой смотрел исподлобья: в одной руке он держал ярлыгу, как донской казак пику, а другую, увесистую, с широкой ладонью, положил на худенькое перекошенное плечо еще молодой женщины.

— Мои покойные родители, — пояснил Силантий Егорович, подходя ко мне с волкодавом. — Батько, Егорий Антонович, первейший был чабан, с ярлыгой не расставался и во сне. С ним рядом — моя мамаша, Дарья Кирилловна. Ласковая и сердечная была женщина. Батько тут, в этой хатыне, родился, тут и помер. А строил хату еще мой прадед. Из самодельного самана воздвиг, а сколько годов стоит, как крепость!

Я заметил одну характерную особенность на висевших фотографиях: вместе с людьми были запечатлены и их жилье, и ярлыги, и чабанская арба, и собаки в разных позах и видах, и костер с висящим над ним закопченным ведром, и, разумеется, степь и отары. Стройного, высокого Силантия Горобца с молодыми, черными, как смоль, усиками, с таким же черным, торчавшим из-под шапки чубом нельзя было узнать. Он стоял на фоне ковыля и держал на руках, как держат ребенка, курчавого ягненка. На другой фотографии — он же, Силантий Горобец. Тут фотографу удалось остановить как раз то счастливое мгновение, когда Силантий ярлыгой поймал за заднюю ногу ярочку-однолетку. А вот он, уже усач, в остроплечей, спадающей до пят бурке, в высокой белой папахе, стоит на кургане, как полководец на наблюдательном пункте, а внизу перед ним пасутся овцы. И еще Силантий Горобец: сидит на крылечке своей хаты, торчат знакомые седые усищи, на груди — две золотые звездочки. У ног, картинно расположившись, улеглись три волкодава — Молокан, Полкан и Монах, а рядом, склонив к мужу седую голову, примостилась Феклуша.

— Добра этого у нас было много, приезжие корреспонденты всего понаснимали, — сказал Силантий Егорович, поглаживая стрелы своих усов и глазами указывая на фотографии. — Кое-что сами порастеряли, многое дети позабрали, а эти остались тут, в хате. Иной раз поглядишь, так, от скуки, и припомнишь все, что с тобою когда-то бывало. В жизни все эти люди сильно переменились. Малые дети, что сидят на руках, зараз повырастали и покинули Мокрую Буйволу, а мы, тогда еще молодые, состарились. Иных же и вовсе уже нету, поумирали. Осталась на стенке память. — Он наклонился к не отходившему от него волкодаву, ласково потрепал по холке. — И мой Монах — сильный любитель посмотреть на прошедшую жизню. Их тоже, еще всех троих, снимали, когда они были при деле в отаре. Вот они глядят на нас, все трое. Какие молодые да мордастые красавцы! Монах, любишь глядеть на себя и на своих дружков? Ишь, кивает. Это он говорит, что сильно ему нравится смотреть на прошедшую житуху. Ить он тоже постарел и дружков лишился.

Монах сидел на задних лапах и старческими, слезившимися глазами смотрел не на фотографии, а на своего хозяина, и что он ему говорил и о чем думал — сказать невозможно.

— Ну чего это глаза твои заливают слезы? Чего завсегда плачешь? — спросил Силантий Егорович, обращаясь к Монаху, как к человеку. — Эх, беда! Осиротел мой Монах. Когда Молокан помер, Полкан в тот же день сгинул. Или с горя, или со страху куда-то удалился, пропал без вести. А Монах остался. Но затосковал, бедняга, страшно и сразу состарился. Зачал лысеть со спины. Вишь, какая она у него стала облезлая, какая изделалась паршивая спина, что на нее жалко глядеть. А через почему? Собачья старость. Я уже водил Монаха до ветеринара, чтоб дал какой мази. Не дал. От старости, говорит, и для собак нету лекарств.

Тут Силантий Егорович, будто неожиданно вспомнив что-то для себя особенное, исключительно важное, быстрыми, молодцеватыми шагами вышел из хаты. Следом за ним нехотя поплелся Монах, странно белея своей облысевшей спиной.

— Ну, кажись, зараз мой дед зачнет хвалиться новой собакой, — сказала бабушка Феклуша, платочком вытирая губы и весело глядя на меня. — Любит, старый, похвастаться. Ежели кто заявится в хату, так он сразу и начинает показывать своего цуциненка. И так ему хочется, чтоб все хуторяне верили, будто тот цуциненок не от волчицы, а от овчарки! Ну, а люди у нас — не дураки, в собаках толк знают, все понимают, а только из уважения к старому человеку соглашаются с ним. Миша, ты тоже поверь ему, будто это не волчонок, — добавила она. — Пусть дед порадуется.

В это время вернулся Силантий Егорович, неся темно-серого, головастого, с острыми злыми глазенками щенка. Он и держал его на руках с тем особенным, присущим одним лишь чабанам умением, и при этом на лице у него выражалось такое довольство, будто он принес в хату не щенка, а какую-то драгоценность.

— Ну, Михаил, погляди вот на эту мою надежду, — сказал он, блестя глазами и прижимая щенячью морду к своим усищам. — Каков, а? Ну говори, хорош стервец? Имя-то у него тоже непростое — Оторвиголова!

— Да, имя несколько необычное, — согласился я. — Даже и непонятно, почему Оторвиголова?

— Как раз для него подходящее имя, — уверял мепя дед Горобец. — Вырастет и станет настоящим оторвиголовой. Я уже теперь вижу в нем те его задатки. Отличный будет волкодав, падежная стража.

— Кого же он станет сторожить? — спросил я. — Не овец же?

— Меня, Силантия Горобца, — не задумываясь, ответил чабан. — Да еще мою старость станет оберегать. На Монаха надежда плохая, видно, вскорости придется и с ним попрощаться. А без собаки мне никак нельзя. А какая зараз растет у меня собака, этот Оторвиголова! Ни у кого таких собак еще не было и не будет. На, возьми и подержи на руках. Да бери, бери. Он смирный.

Признаться, мне не хотелось брать на руки волчонка.

— Не смогу, — сказал я. — Еще никогда не приходилось…

— А что тут уметь? — удивился Силантий Егорович. — Бери смелее разбойника! Вот так, как я. Иди, иди, Оторвиголова, на чужие руки, порадуй горожанина.

Все же пришлось взять волчонка. Он показался мне толстым и излишне тяжелым, намного тяжелее, к примеру, большой кошки. Шерсть у него была не только короткая и густая, но и жесткая, как у волков, ноги сухие, упругие. Наверное, понимая, что попал к незнакомому человеку, Оторвиголова старательно сучил ногами, вырывался, и я поспешил вернуть его Силантию Егоровичу, сказав:

— Да, отличный песик. Но быть у меня на руках ему не хочется.

— Это потому, что он еще не успел тебя полюбить. — Силантий Егорович раскрыл щенку рот. — Погляди, какая у него пасть! А какие зубы! Один в один! Скоро и клыки начнут прорезаться. А какие у него лапы — тугие черные комочки! Да таких зубов и таких комковатых да когтистых лап, ручаюсь, не отыщешь ни у одного двухмесячного щенка. Нашей породы, чистейшая степная овчарка. А погляди на его морду. Это же красавец! А нос у него — притронься щекой — завсегда холодный. А холодный нос бывает не у каждой собаки, даже у породистой.

— Я плохо разбираюсь в собачьих носах, — признался я, отказавшись притрагиваться щекой к щенячьему носу. — Но вижу — да, это какая-то особенная собака. Силантий Егорович, где вы раздобыли этого щенка?