— Так всякий раз, — сказала Таисия, не в силах сдержать радостную улыбку. — Чуть что — отец говорил. Отец для Юрия главный авторитет. Что он скажет, то и закон, Еще за год до школы отец сказал, чтобы Юрий научился читать, писать и считать до ста, и он научился.

— Для меня это нетрудно, — с гордостью сказал Юрий. — Мама, ну я пойду к Алеше. Папа велел показать ему мой школьный костюм и посмотреть, какой у него.

— Ну, если отец велел, то иди, иди, — с той же радостной, счастливой улыбкой сказала Таисия. — Завтра вместе с Алешей пойдешь в школу.

Юрий надел картуз и выбежал из хаты, хлопнув дверью. Анастасия взяла ведра и отправилась за водой, и мы с Таисией остались одни. Прошли в ту ее комнату, где я когда-то в бессоннице провел ночь, силясь понять странное и удивительное счастье моей сестры. Мы уселись на том же диване, на котором тогда сидели, и некоторое время молчали. Не знали, как и с чего начать разговор, но понимали, что начать его все одно придется. Я рассказал о цели своего приезда, о том, что ночевал у дяди Анисима, что был у Кати, видел ее детишек. Я заметил, что в комнате, в которой я не был больше трех лет, многое изменилось. На столике в вазах стояли цветы — осенние дубочки, на окнах теснилось еще больше горшков и горшочков с комнатными цветами, от них на стекло ложилась густая зелень. На месте узенькой койки стояла широкая двуспальная кровать, убранная цветным покрывалом, с кружевными накидками на больших пуховых подушках. И я невольно подумал: так же, как и в ее комнате, многое изменилось и в личной жизни сидящей рядом со мной молодой женщины, которая и тогда и теперь голову держала высоко поднятой, словно бы от тяжести ее толстой косы, туго закрученной на затылке. Перемену в комнате моей сестренки дополняла фотография в рамке, под стеклом, которая висела над кроватью: на меня смотрел, широко улыбаясь, белозубый, с шелковистыми усиками, чубатый красивый мужчина, похожий на спортсмена, и я не сомневался, что это был Семен Матюшин. И все же я спросил, показав глазами на фотографию:

— Он? Семен Матюшин?

— Зачем спрашиваешь? — ответила Таисия, склонив голову и не глядя на меня. — Кто же еще? Миша, мать тебе, наверное, все уже рассказала?

— Кое-что рассказывала.

— Ну и как ты смотришь на перемены в моей жизни и в жизни Юрика? Надеюсь, все тебе понятно?

— Почти все. — Я помолчал, подождал, думая, что Таисия посмотрит на меня, а она все так же сидела с опущенной головой. — Непонятен только, как сказал бы лектор, моральный аспект.

— Ну какая тут еще мораль? — взволнованно и зло спросила Таисия, подняв голову. — У Юрия не было отца, а теперь он у него есть! В этом и состоит вся мораль! У твоего Ивана есть отец? Есть. Чем же мой сын хуже твоего сына?

— Таюшка, чего взбеленилась? Я же ни в чем тебя не обвиняю. Я лишь хочу выяснить для себя…

— Что еще выяснять? Что? Мораль, да? — резко перебила она, со злобой глядя на меня. — Жизнь сама без нас все выяснила и все прояснила.

— Простой вопрос, который возникает сам по себе: кто вы? Ты и Зинаида? Соперницы. Стало быть, согласись…

— Миша, и ты об этом? — так же взволнованно перебила меня Таисия. — Можешь ты понять, Миша, что эти самые соперницы думали не о себе, а о своих детях! Их четверо, три девочки и мальчик. Юрий подрос бы и спросил бы меня: где мой отец? Что я ответила бы ему? А ты — моральный аспект… Эх, какая мораль? Для кого она нужна? Каждому, и тебе в том числе, глядя со стороны на чужое горе, кажется, что тут нарушена мораль. А в жизни, Миша, все это бывает не так-то просто. Ты загляни в душу ребенка, да и в мою тоже. А каково положение Зинаиды с ее тремя девочками? Легко сказать — моральный аспект! И вот таких, как ты, умников да моралистов и и Богомольном отыскалось немало. Кричат: многоженство! Моральное разложение!

Таисия умолкла, подняла полные, голые до плеч, руки и, глядя на улыбающегося Семена Матюшина, начала умело закручивать ослабевшую косу.

— Таюша, напрасно злишься, — сказал я, воспользовавшись ее молчанием. — Пойми меня правильно: я не осуждаю ни тебя, ни Семена, ни Зинаиду. И никакой я не моралист. Но мне хочется понять, уяснить непонятное и неясное: как же вы живете втроем?

— Миша, и ты веришь сплетням? — На глазах у Таисии появились слезы. — Втроем мы не жили и не живем. Видишь эту кровать и две большие подушки? Семен живет со мной, с одной со мной. Понимаешь, только со мной. Но у него теперь стало четверо детей, — три дочери и один сын. Дети живут ладно, дружно. Да и мы с Зиной не деремся, даже встречаемся — это правда. И в этом ничего плохого нету. Удивляешься? Не веришь? Не тебя одного, многих наша жизнь не только удивляет, но и злит. Есть такие людишки, что никак не могут смириться с тем, что Зинаида и Таисия не вцепились друг дружке в косы и не устроили драку. И не могут понять, почему Семен не бросил своих девочек. Вот если бы мы с Зиной устраивали потасовки, чтобы сбегалось поглазеть все село, если бы наши дети враждовали, вот тогда бы кое-кто порадовался и сказал бы: вот это — да, вот это так, как надо.

— Таюшка, а я опять о том же: кто вы с Зинаидой? По давним неписаным законам жизни — заклятые враги. А у вас, если верить тебе, нет вражды, и дети ваши живут дружно. Так что же это?

— Миша, это есть то, что ты совсем не знаешь Зину и плохо знаешь меня, свою сестренку, — с улыбкой ответила Таисия. — Наши отношения стоят выше старых неписаных законов и предрассудков. Так что же в этом плохого? Не понимаю.

— Тогда объясни мне, как все это у вас произошло, — попросил я. — Только, ради бога, не злись, расскажи спокойно. Ведь, согласись, перед нами житейский случай в своем роде исключительный, если угодно — уникальный.

— Эх, Миша, Миша, если бы ты знал, как не хочется ворошить то, что уже не только улеглось, а и отболело. — Таисия подняла голову, как бы желая показать свою красиво закрученную косу, и с блеском в глазах посмотрела на Семена Матюшина. — Как известно, шила в мешке не упрятать, и вскоре всему Богомольному стало известно, кто отец моего сына. Пошли суды-пересуды, насмешки, всякие сплетни. Семен хотел оставить Зину с детьми и уехать со мной и с Юриком из села. Я не пожелала. И знаешь, почему не пожелала? Жалко стало Зинаиду. Не веришь?

— Так ведь как-то непривычно…

— Честное слово, стало жалко ее. — Таисия с улыбкой посмотрела на меня. — По глазам твоим вижу — не веришь. Вот так и все — не верят. Кому ни скажу, смеются: не можешь ты ее жалеть. А почему не могу? Отвечать не хотят. Не могу, и все. Вот опиши, Миша: две бабы-соперницы живут мирно, не дерутся. Скажут: брехня, выдумка! А это правда. А чего тут не верить? Известно по статистике, что мужиков на всех баб не хватает. — Таисия улыбнулась горькой улыбкой. — Вот одной из нас, мне, и достался Семен. И Зина со своей горькой участью согласилась, она женщина сознательная… Так вот, когда по селу пошли сплетни, Семен сказал мне: будем жить открыто, без утайки. Но для этого, говорит, требуется ваша женская высокая сознательность. Пойди, говорит, к Зине, потолкуй с нею по душам, да и помиритесь. — Таисия с улыбкой в глазах посмотрела на Семена Матюшина. — Я не пошла. Первый раз не послушалась Семена. Не могла. Испугалась. Меня мучил стыд, и я не в силах была перебороть себя и заставить пойти к Зине. Ведь я отбила у нее мужа. Как же я пойду к ней мириться? Как взгляну на нее? Что скажу ей? — Таисия все так же улыбалась глазами Семену Матюшину. — И однажды вечером ко мне пришла Зина. Семен попросил ее прийти. Повязанная нарядной косынкой, в новом платье с пояском, специально приоделась, будто на праздник. А сама бледная, как смерть, лицо заплаканное. Сидели мы вот в этой же комнате, на диване, так же, как зараз сидим мы с тобой.

— О чем же вы говорили?

— Миша, и ты еще спрашиваешь? — Она сурово сдвинула брови. — Я уже не помню, какие слова мы находили. Об этом лучше не вспоминать. Тот наш разговор невозможно ни передать словами, ни записать на бумаге. Скажу только: говорили мы мирно и мало. Но зато наревелись мы с Зиной в тот вечер вволюшку. До дна, до последней капельки выплакали все наше горюшко и после этого стали как сестры родные. И еще скажу: тогда мы не говорили и не печалились о своем соперничестве. Все наши думки и тревоги были обращены к детям, чтоб не остались они без отца. И этого мы достигли. Так что же тут, Миша, плохого? Вот завтра Юра впервые пойдет в школу. И знаешь, что он мне сказал? Пусть, говорит, папа отведет меня в школу. А если отведу я, твоя мама? — спрашиваю. Нет, отвечает Юра, пусть лучше папа. Ну хорошо, согласилась я, пусть отведет отец. А если бы у Юрика не было папы? Что бы я ему ответила? Я уже договорилась с Семеном. Он отведет своего сына в школу. Я не понимаю, что же тут плохого? И в чем мы с Зиной виноваты?