— Видал? — кивнул на собаку Юрка, вернувшись с торчащими из карманов кульками. — Еле уговорил мастера на дом пойти! Теперь ей, по крайней мере, не будет жарко.

Развернув один из кульков, он Дал Зорьке кусок колбасы.

После завтрака он сказал, дожевывая (поесть он, надо сказать, любил):

— Послушай, имеется для тебя мировая идея!..

Идеи у него были всегда и для всех. Дожевав, он вытащил из кармана карандашный огрызок и живо набросал на клочке бумаги композицию, которую я, по его мнению, мог бы с успехом написать в ближайшее же время.

— А что, плохо, скажешь? — сказал он, набросав.

Сказать этого нельзя было. Юрка, по совести говоря, был чертовски талантлив.

— Хорошо-то хорошо, — сказал я, — но ты-то сам, медведь тебя забодай, долго ты еще будешь идеи раздаривать? Возьмешься ты за ум когда-нибудь? Чем все это кончится, можешь ты сообразить? Я, брат, пришел, чтобы серьезно поговорить с тобой…

— Молчи, — перебил он. — Ты прав. Черт знает что, конечно. Вот те святой крест, честное пионерское. Завтра же принимаюсь за картину. — Прикрыв дверь, он добавил шепотом: — Займи-ка еще сотнягу. Шар в доме абсолютный…

Через день-другой я встретил его на улице со стариком Белогорским, скульптором. Оба были слегка под мухой.

— Так-то ты работаешь? — укоризненно сказал я.

— Бывают такие момэнты… — вмешался старик Белогорский и пошевелил негнущимися пальцами, но больше слов не нашел. Благородные седины печально свисали из-под его круглой черной шляпы. Длинное лицо его было бледно.

— На эту тему молчи, — сказал мне Юрка. — У человека неприятности, ему забраковали скульптуру, и я должен был с ним выпить.

— Очень хорошо, — сказал я. — Вскоре и у тебя будут неприятности, можешь не сомневаться, и тогда он должен будет выпить с тобой. Такой у вас будет конвейер, я предвижу.

— Умолкни, — сказал Юрка. — Пойдем лучше, поставишь нам по сто грамм. У меня есть для тебя мировая идея…

Вот такой он был человек. И догадал же нас черт избрать его председателем профкома! Существует ведь теория, будто общественные обязанности дисциплинируют… Будучи избранным, Юрка энергично принялся крушить-эту теорию.

Началось с членских взносов. Дело в том, что он нанял на должность секретаря-казначея какого-то странного типа с двойной громкой фамилией Шеллер-Михайлов. Это был чересчур вежливый человек с замаскированной лысиной, очень любивший разлиновывать бумагу. Он всегда сидел в профкоме с карандашом и никелированной канцелярской линейкой над какими-то ведомостями, графя их под копирку строго параллельными линиями, одинарными и двойными. Любо-дорого было смотреть, как он это делает. Через полгода примерно выяснилось, что он растратил членские взносы и еще какие-то профкомовские деньги.

Сообщил нам об этом Юрочка, вызвав нас, членов профкома, как говорится, по тревоге. Рассказывая, он краснел, бледнел, стучал толстым кулаком по столу, ругал на чем свет стоит Шеллера-Михайлова и чуть не плакал. Закончил же он тем, что надо, мол, собрать деньги, чтобы покрыть растрату этого мерзавца.

— Ну, знаешь, это уже слишком, — сказали мы. — Проворовался, пусть отвечает.

— Нельзя, ребята, нельзя, — стал бормотать Юрочка, не глядя нам в глаза. — Семья у него, понимаете…

— Странный ты человек, однако, — усмехнулся член профкома Алеша Бирюков, человек строгих правил. — Не одни холостяки по тюрьмам сидят, у всех семьи, и нечего, я считаю, поощрять…

— У всех-то у всех… — пробормотал Юрочка и стал рассказывать, какая семья у этого самого Шеллера: жена, мол, у него парализованная, и дочь никак замуж не выйдет, и сын какой-то не очень удачливый…

Не знаю уж, сколько было правды в том, что он наговорил, но дело, во всяком случае, кончилось тем, что мы собрали деньги. Бирюков, внося свою долю, сказал:

— Не ради этого прохвоста, жулика этого, а исключительно из-за тебя, черта пухлого, чтобы тебе, ротозею, не отвечать и не позориться. И давай, Юрий, сделай выводы, пока не поздно.

— Сделаю, — пообещал Юрка, но не сделал.

С секретарем-казначеем, правда, не повторилось, — взяли добросовестную, приличную женщину, — но было другое. Была профкомовская круглая печать, которую Юрочка пришлепывал к чему попало.

Он скреплял ею хвалебные характеристики, ходатайства о предоставлении жилплощади, отношения в детсады, в ясли, в санатории, в магазины, в склады… Он подписывал и припечатывал, не глядя, какие угодно справки, стоило лишь попросить поубедительнее.

— И это все, что тебе нужно для полного счастья? — рассеянно бормотал он, выслушав просьбу и шаря по карманам в поисках печати. — Где тут тебе подписать?..

В конце концов мы решили проучить его. Алеша Бирюков подал мысль, как это сделать. Для выполнения задуманного был мобилизован живописец Грищенко, холодный насмешник и мастер разыгрывать. Мы вручили ему отпечатанную справку, и он, наговорив с три короба, подсунул ее Юрочке на подпись.

— И это все, что тебе нужно для полного счастья? — пробормотал тот, дыша на печать.

На первом же заседании профкома Бирюков, поглядев строго, нет ли посторонних, и велев запереть дверь, вынул из бокового кармана аккуратно сложенную справку и протянул ее Юрочке.

— Ну-ка, прочти, — сказал он, хмурясь.

— «Я, Юрий Сидорчук, — стал читать вслух Юрочка, — бесхребетный либерал, ротозей, неорганизованная личность…»

Тут он умолк и дальше читал про себя, медленно водя расширившимися глазами по строчкам. Дочитав до конца, он положил справку на стол, провел ладонью по лбу и сказал, помолчав:

— Ну, я пошел, ребята. Вы уж тут сами. Что-то голова болит.

У двери он долго возился с замком. Мы молча смотрели на его обтянутую тесным пиджаком толстую спину и складчатый коротко остриженный затылок.

— Неловко получилось… — проговорил кто-то, когда он наконец вышел.

— Ничего, — сказал Бирюков. — Это ему полезно. Ну, давайте к делу. Что там у нас на повестке дня?..

Как-то само собой вышло, что он стал председательствовать вместо Юрочки. Тот на ближайшее заседание не явился, а затем, прислал с Тоней заявление, в котором просил освободить его по состоянию здоровья.

— Зря он обижается, — строго сказал Тоне Бирюков. — Критики бояться нечего. Народ его избрал, учитывая отзывчивость и прочее, но нельзя же так все-таки…

— А он не обижается, — сказала Тоня, — он действительно нездоров, у него нехорошо с сердцем.

Ей, конечно, никто не поверил, но возражать не стали. Все было и так ясно. Вскоре на общем собрании Бирюков, подготовив надлежащим образом вопрос, огласил Юрочкино заявление, и просьба его была удовлетворена. Председателем избрали Бирюкова. Сам Юрочка на собрании не присутствовал. И вообще в последнее время его не видно было.

Правда, однажды я встретил его на улице со стариком Белогорский. Оба, как водится, были слегка под мухой.

— Ты как насчет сердца́беснующих напитков? — спросил как ни в чем не бывало Юрочка, будто мы виделись только вчера. — Может, зайдем по маленькой, а?

— У кого же из вас теперь неприятности? — отшутился я, стараясь не глядеть на Юру. Вид у него, честно говоря, был неважный. Он очень потолстел, и его мятая шляпчонка казалась комично маленькой над оплывшим добрым лицом с расширяющимися книзу щеками.

— Да нет, сегодня без неприятностей, — сказал он, усмехнувшись. — Просто так…

— Бывают такие момэнты… — туманно пояснил старик Белогорский, пошевелив пальцами.

— Ну, как ты, расскажи? — спросил я у Юрочки, тяготясь ситуацией. — Работаешь?

— Работаю, работаю, — сказал он, рассеянно глядя мне через плечо, и почесал в затылке. — Слушай, у тебя в пединституте знакомых нету? Тут один хлопец поступает, понимаешь… Да Оськи Назанского сын, ты ведь помнишь его, Оську-то? Вот ведь парень был, а?..

На прощание, отведя меня в сторону, он прошептал:

— Там я тебе должен кое-что, подождать можешь? Ну, в таком случае гони еще полсотни… Для круглого счета. Давай, давай, не жмись.