— А мне, думаешь, нравится? — спросил тот. Желваки заходили у него на скулах под напрягшейся порозовевшей кожей. — Тебе, я знаю, хочется и невинность, как говорят, соблюсти и капитал политический сохранить. Для всех хочешь добрым быть, я тебя знаю…

Он вернулся к столу, сел, приоткрыл и снова со стуком задвинул ящик. Прошла минута тягостного молчания.

— Сами вылепили, — кашлянув, проговорил директор, — а теперь прикоснуться боимся.

— Не я один лепил.

— Я тебя одного и не обвиняю… — Степан Сергеич вздохнул. — В конце концов, что в этом Железнове особенного, скажи ты мне? — проговорил он, помолчав. — Что поставить себя сумел?

— Это ты брось, — устало поморщился секретарь. — Работник он хороший. Можно сказать, незаурядный работник. Я вот у него побывал сегодня, видна разница.

— Не спорю, — сказал директор. — Но, между прочим, ежели каждому коврами дорожку выстилать…

— Ну, знаешь, — секретарь поднялся, двинув стулом. — Мы с тобой не маленькие, ты мне азбуку не объясняй. Давай по существу: Ты как считаешь, уместно будет в данный момент подорвать авторитет лучшего в области бригадира, да еще притом недавно избранного в депутаты облсовета и в члены пленума обкома…

— Комсомола, — вставил директор.

— Пусть комсомола, — поморщился секретарь. — Будет от этого польза общему делу или вред, как думаешь?

— Слушай, Яков Кузьмич, — сказал директор, — я ведь тоже не из ликбеза только что выпущен…

Он встал и сердито обдернул гимнастерку. Яков Кузьмич, надевал у двери жестко шуршащий плащ. Степан Сергеич вышел за ним на крыльцо. Оба постояли молча, глядя на звездное, без единого облачка небо.

— Что там барометр твой показывает? — спросил, застегнувшись доверху, секретарь.

— Ничего, брат, веселого. Прогноз двухнедельный сегодня получили, там тоже — «переменная без осадков».

— А меня что-то ломит. Третьи сутки кости ноют, поверишь, спать не могу.

Оба помолчали. Директор хрипло кашлянул.

— Дождя надо, — сказал он.

— Не говори, — подтвердил секретарь. — С весновспашкой и вовсе беда, я вот поглядел сегодня…

Они сошли по ступенькам, простились, но не разошлись, а опять постояли молча. Секретарь вставил в мундштук сигарету. Чиркнув спичкой и закурив, он вдруг сказал:

— Если хочешь знать, поделом ему, будь он хоть распрожелезнов…

И, повернувшись, зашагал прочь. Степан Сергеич посмотрел ему вслед и медленно, глядя под ноги, пошел в другую сторону.

У двери его дома стоял кто-то, виднеясь темным силуэтом на фоне стены. Он вгляделся — то была железновская жена.

— Что это вы на улице? — спросил он, подойдя.

— Улица… — тихо рассмеялась она. — Хоть бы собака брехнула где, и то б на улицу больше похоже…

При смехе у нее приподнималась короткая верхняя губа, обнажая десны. Степан Сергеич не видел этого в темноте, но представил ясно.

— Собак у нас тут покуда что нету, — проговорил он. — Чего нет, того нет.

Она снова рассмеялась тихонько. Ему показалось, что в темноте по-кошачьи блеснули ее глаза.

— Чего нет, того нету точно… — Она помолчала, прижавшись затылком к стене. — Мы на Украине в райцентре последнее время жили, — мечтательно проговорила она, — у нас зелень, сады…

«Ну и сидела бы там», — подумал он. Вслух же сказал:

— Тут, между прочим, тополя тоже хорошо расти могут, только первые два года поливки большой требуют. Пойдемте в дом, что ли…

Дом у Степана Сергеича был сборный, трехкомнатный; обжиты же были пока лишь две, в третьей, меньшей, стоял на полу фикус, неизвестно для чего привезенный с Кубани, да в углу дремала гусыня с выводком попискивающих гусят.

Жена Степана Сергеича — Антонина Петровна, тучная, как и он, темноглазая, с седеющими, гладко зачесанными волосами, сидела на кухне, вышивая распяленную на круглых пяльцах салфетку.

— Вечерять будем? — вполголоса спросил Степан Сергеич из коридора, заглянув попутно в столовую (там на диване спал, разметавшись, мальчик; железновская жена, войдя, заботливо поправила на нем одеяло).

— Садись вечеряй, — отозвалась Антонина Петровна. — Мы уж повечеряли, тебя разве дождешься…

Умывшись под рукомойником, Степан Сергеич прошел на кухню. На кухонном шкафчике стояла кружка молока и лежал на тарелке ломоть серого хлеба. Покосившись на жену, он спросил:

— Там, это самое… с обеда не осталось чего-нибудь?

— Степа! — укоризненно проговорила она.

— Ладно, ладно, не зажимай.

Наклонясь, он достал из шкафчика сковородку с застывшими в сале кусками мяса, вилку и нож. Антонина Петровна ткнула иглу в вышиванье и вышла. Он поглядел ей вслед и, сунув обе руки в шкафчик, на ощупь налил там из бутылки в чашку, быстро выпил, и вытерев губы ладонью, кашлянул и принялся есть.

Два с лишним года назад, еще на Кубани, когда давление у него подскочило до двухсот шестидесяти, он съездил по обкомовской путевке в спецсанаторий, и там врач-старичок на прощанье долго толковал насчет режима, диеты, не велел пить водку, есть на ночь и тому подобное..

— Папаша, — ответил ему тогда Степан Сергеич, — насчет переутомления и чтобы спокойненько, не волноваться, — это как бог с секретарем райкома пошлют, а по линии питания даже не обещаю, личная слабость…

Он улыбнулся, вспомнив это. За стеной слышались негромкие ровные голоса, Антонина Петровна говорила о чем-то с железновской женой. Он прислушался, но слов разобрать не смог. «Бабьи разговоры, — подумал он, — разжалобилась небось…» Посидел, хмуро глядя в опустевшую сковородку. Ослабил поясной ремень. Поднялся, вышел, тихо ступая, наружу. В чистом небе по-прежнему остро лучились звезды, неровной полосой мерцал Млечный Путь — широкий, густой, будто вдвое гуще, чем на Кубани.

Яков Кузьмич, придя домой, застал корреспондента у приемника.

— Прохлопал последние известия, — пожаловался тот, — включил, а Москва уж спокойной ночи желает. Часы-то я по вашему времени переставил.

— А наше — оно ведь передовое, — устало пошутил секретарь. — На целых два часа. Так что теперь Алма-Ату слушайте, если охота…

Подойдя к приемнику, он повернул ручку; женский голос, пойманный на полуслове, четко и вкрадчиво произнес: «…жаем концерт. Иоганн Себастиан Бах. Хорал и месса…»

Пока секретарь умывался и говорил о чем-то с женой в соседней комнате, корреспондент, погрузившись в торжественные органные звуки, думал о том, как, в сущности, необычно, неустроенно, удивительно все здесь: вековая дикая степь, и поселок, такой еще голый, и электричество, радио, и эта музыка…

— Ну, как провели остаток дня? — перебил его размышления секретарь. Он вошел в надетой поверх сорочки полосатой пижаме, зачесывая назад мокрые волосы.

— Ничего, с пользой, — встрепенулся корреспондент. — Побывал в мастерских, на медпункте, в клубе…

Секретарь расспросил о впечатлениях, и корреспондент, понимая, чего хочется хозяину, с вежливостью гостя сказал, что впечатления неплохие, только вот в клубе как-то неприютно, библиотека на замке, кружков никаких.

— Да, с этим у нас пока слабовато, — признался секретарь.

Жена его — молчаливая, бледная — вошла и стала накрывать на стол.

— Ругает нас корреспондент за культмассовую работу, — сказал он ей.

— Что ж, за дело ругает, — проговорила она. — Это у вас всегда на десятом плане.

— Во как, — подмигнул Яков Кузьмич. — Имеете союзника…

За чаем он подробно и очень толково рассказал корреспонденту о перспективах совхоза, о расширении посевных площадей и планах строительства на будущий год. Корреспондент записал кое-какие цифры в блокнот. Затем хозяйка постелила ему на диване. Утром он собирался в отъезд, и секретарь, также собиравшийся куда-то, обещал довезти его до райцентра. Улегшись, испытывая приятную мускульную усталость, он подумал о том, что через каких-нибудь три-четыре дня будет дома, в Москве, и с этой легкой мыслью прикрыл глаза.

Яков Кузьмич же долго еще не спал. Его сильно ломило, болели суставы. Прислушиваясь к дыханию жены, он думал, что ломит, должно быть, все-таки к перемене погоды и что это хорошо, так как посевы по весновспашке, пожалуй, никак больше недели дождя ждать не смогут, не выдержат. Подумал он и о том, что такое положение не только у них, процент весновспашки непомерно велик во всей области. Затем мысли его коснулись неприятной истории с Железновым, хотя думать об этом решительно не хотелось. Он поморщился, представив, какое впечатление произвело бы в обкоме заявление железновской жены и как после этого кое-кто не отказал бы себе в удовольствии помянуть незлым, тихим словом и совхоз и его, Силаева.