Такие (и только такие!) дома стоят здесь напоминанием о лихолетье чужого гнета.
В течение считанных минут мирный дом превращался в крепость, готовый драться и умереть.
В самом этом заключен вдохновляющий пример. Но есть более важный всеобщий закон, закон целесообразности. В этом смысле дома под Тырновом, где всему раз и навсегда найдено место, будут долго жить.
Как ездит шофер Борис? Прежде всего я бы сказал — осмотрительно.
Только раз мне случилось видеть, как он обгоняет набравшую скорость машину. Кажется, это была «кортина». Лицо семьянина, чуть припухшее лицо Бориса, не выразило ни печали, ни радости. Седоватые волосы лежали приглаженно. Одна лишь скорость увеличилась.
Промелькнула бензоколонка «Петроль» с изрыгающим оранжевое пламя грифоном. Навстречу дунули один за другим два автомобиля. Вот и все.
Между Сливеном и Бургасом милейший Борис сказал одно только слово — «мгла». Это действительно была мгла. Не туман, а именно мгла. Клубилось и выше колес и ниже. Серый непробиваемый сумрак был повсюду, а Борис двигался. Куда — это было известно одному лишь ему.
Во всяком случае понятно было одно — что движемся мы «по своей», а встречный поток идет своим порядком.
Мало оно смахивало на автомобили. Это были огромные «вольво», лишь угадываемые по пяти фарам — одна вверху, четыре по бокам внизу, побольше и поменьше.
И от этого нарастающие в сумраке желтые круги были всего более похожи на приближающиеся глаза паровозов, и все вдруг представилось одной бесконечной сценой репетиции из «Анны Карениной».
Потом все ушло, и осталась одна клубящаяся мгла, и сосредоточенное лицо, и спокойные руки шофера Бориса на баранке руля.
У памяти свои права. В Бургасе вдруг вспоминаешь ковыльную степь северного Причерноморья, недвижную ширь лимана. Вспоминаешь Ольвию.
Ольвия — значит счастливая. Так назвали свой город пришельцы из далекого Милета. Это было две с половиной тысячи лет назад.
Действительно ли ольвиополиты все кряду были счастливы? Так ведь не скажешь, на свете всегда было вдоволь несчастья. Можно лишь с уверенностью сказать, что жители Ольвии ели, пили, рожали детей, хоронили стариков, надеялись, чеканили монету, философствовали, сбывали скифам вино похуже (а друг дружку ругали: «Ты пьешь, как скиф»), скупали у них мед, воск, шерсть и увозили в Грецию, а оттуда везли вино послаще и керамику получше своей.
Так примерно обстояло дело в те времена, когда Днепр назывался Борисфеном, а Южный Буг — Гипанисом, и обе реки сливались у Гипполаева мыса. На месте слияния рек и была основана Ольвия.
В самом конце восемнадцатого века академик Паллас и Павел Сумароков порознь указали место, где стояла когда-то Ольвия. Незаурядное открытие было развито позднее Б. О. Фармаковским.
Вряд ли можно переоценить сделанное Фармаковским.
Этот человек с лицом столичного артиста и душой степняка объединил вокруг себя преданных делу. Копали с начала нашего века по шестнадцатый год. Из-под земли вырос город. Выросли остатки городских стен, башен. Открылись улицы, водопроводные каналы. Проявились очертания домов. Можно было увидеть храм, и некрополь, и гробницу, и стадион.
Пифосы, амфоры, вазы, светильники, ожерелья — всего достало вдоволь для музеев Москвы, Ленинграда, Киева, Одессы, Херсона, Николаева. Вещи из Ольвии оказались даже в Лувре и Метрополитен Музеум.
Жаль, что так ослабел наш интерес к Ольвии: об этом думаешь, бродя по остаткам опустелого города.
Обойдя шаг за шагом остатки улиц, спускаешься к лиману. Здесь тихо. Иногда проходят корабли — в сторону Николаева или навстречу, к Одессе.
А лиман недвижен. Время от времени лениво плеснет зеленая вода и на мелкозернистый песок берега ляжет обломок черно-красной греческой вазы, черепок или выгнутая ручка амфоры.
Город был когда-то обширнее, его нижняя часть ушла под воду, и оттуда продолжают подниматься свидетельства далекого прошлого. На берегу увидишь днище двухцветной тарелки, кусочек вазы, обломок задымленной черной посудины, сделанной за полтыщи лет до нашей эры.
В Бургасском краеведческом музее есть амфоры точь-в-точь такие же, как в Ольвии. Позади амфор на стене изображено, как гибкие ныряльщики-аквалангисты поднимают с морского дна крутобокие посудины. Должно быть, когда-то здесь затонул корабль, груженный привозной керамикой.
В музее собрано немало любопытного — итоги подводных (да, да, подводных!) раскопок древнего Анхиоло, купольные гробницы четвертого века, «тракийские всадники» (загадочные надгробья с изображением охотящегося всадника).
Но самыми привлекательными для меня оказались документы времен войны (скажем точнее — времен Отечественной войны). Здесь висит первый приказ военного коменданта Бургаса полковника Ефремова. Рядом выцветшая фотография — машина с вступающими войсками, молоденький простоволосый офицер машет пилоткой, разновозрастные солдаты, улыбающиеся жители. Листовка — памятка нашему солдату в Болгарии:
«Ты, славный воин Красной Армии, потомок русских героев Шипки и Плевны, от Волги до Балкан прошел ты, неся на своих знаменах освобождение десяткам миллионов людей».
А чуть подальше — список погибших антифашистов Бургасского округа, 117 имен. И неумело, но твердо дописанное 118-е — «Ангел Пейчев».
В Бургасе можно увидеть едва ли не последнего в Болгарии извозчика. Обычно он стоит у порта, ждет. Ждет любителей прокатиться, проехаться, посмотреть вокруг — бульвар, берег, если хотите, прозрачные озера. В самом деле, что может заменить извозчика и его экипаж? Как бы не так! Что сравнится с неторопливостью тонких колес, запахами сбруи, лошадей?
Во Франций есть прекрасная актриса. Я говорю «есть», хотя, наверное, правильнее было бы сказать «была». Сильви недавно умерла. Но я предпочитаю говорить «есть», для меня она по-прежнему жива, как и для сотен других людей, упорно называвших ее с молодости до старости запросто, по имени.
Я видел фильм, где Сильви играет старую женщину, внезапно овдовевшую. Всю жизнь она стряпала, стирала белье, штопала, нянчила внуков и вот теперь вдруг увидела, что никому не нужна. У детей своя жизнь, свои малопонятные заботы. Внуки выросли. Что делать? Трудно передать трагедию внезапного одиночества, как ее передает Сильви. Вопреки всему она достает из сундука старинное малонадеванное платье, шляпку, зонтик. На последние деньги нанимает извозчика, из тех, что возят только заезжих иностранцев, для забавы, и гордо проезжает по улицам Марселя.
Старый бургасский извозчик напомнил мне эту сцену. Он стоял у порта, дожидаясь пассажиров. Лошади были в сетках, в красных чепцах с кистями. Позвякивал медный бубенчик. Недвижны были яркие спицы колес. Фаэтон ждал.
Машину приходится оставить. Надо пройти по осенне-сочной зеленой луговине к мостику через Русенский Лом.
Эта узкая быстроводная река километров через тридцать вольется в Дунай. Один ее берег низкий, другой высокий, обрывистый.
На высоте можно заметить обращенное к реке решетчатое окно Ивановской церкви.
Пещерные монастыри с церквами, церковками, часовнями тянулись в двенадцатом — тринадцатом веках вдоль всей реки. Такую же пещерную церковь и монастырские кельи я видел недавно в Молдавии на реке Реут. Снизу все это было похоже на птичьи гнезда, сверху полноводная река казалась серебряной извилистой ленточкой.
Отсюда тоже еле увидишь решетчатую дверь в крутом белесом обрыве, еле угадаешь местоположение скальной церкви.
По луговине бродят овцы, среди них круторогий белый козел. На шее у него медный колокол (иначе и не скажешь, не колокольчик, а именно колокол). Неровный перезвон отмечает движение — постоянное. Перешли, опять щиплют траву.
Перезвон провожает через мостки, слышен на прилепившихся к стене крутых ступенях, даже внутри церкви, если прислушаться..