Явился Карпо; от него, как всегда, разило сивухой, рожа с мороза красная, глаза юлят.

— Причина такая, хлопцы, — сказал он, позванивая ключами, — вызывают на регистрацию в Градижск. Так что придется ехать.

Побледневший Захар протолкался ко мне. Я спросил об Андрее, он пожал плечами. В окно мы увидели, как у конюшни запрягают, мостят сани соломой. Напустив холоду, в контору вошли трое нездешних с винтовками и желто-голубыми повязками на рукавах. Все было ясно.

Сорок первый год мы с женой встретили у друзей. Шли встречать по бесснежным улицам, возвращались — все вокруг было белым-бело, а на душе как-то смутно, нерадостно.

На встрече, как и на всех встречах, кричали: «С наступающим!» Пили за мир и счастье, за присутствующих и отсутствующих; в это время «план Барбаросса» был уже подписан, судьба присутствующих и отсутствующих во многом определена.

Все предвоенное как-то слилось в памяти с настроениями той новогодней ночи, с ее ненастоящим весельем и невысказанными предчувствиями. Что-то такое лежало тогда на сердце у каждого, во что не хотелось верить и от чего невозможно было уже избавиться, уйти, убежать.

Обо всем этом было время подумать, лежа на полу тюремной камеры в Градижске. Собственно это была не камера, а школьный класс, но дело от этого не менялось. Можно любое место назвать тюрьмой, достаточно лишь отнять у человека свободу. Можно, наконец, превратить весь мир в тюрьму, где одни будут стеречь других, лупить плетками или расстреливать.

С такими примерно мыслями я встречал сорок второй год и свой день рождения. Судьба догадала меня родиться в ночь с тридцать первого декабря на первое января; обычно после второго или третьего новогоднего тоста кто-нибудь из близких друзей стучал вилкой по тарелке, тщетно добиваясь тишины: «Товарищи, внимание, среди нас есть именинник!»

Теперь было достаточно тихо; каждый думал о своем, вспоминал свое, лежа на холодном полу в темноте. Окна были заколочены изнутри обындевелыми досками, в щели сочился слабый белесый свет. Как и в ту ночь, шел снег, снаружи все было белым-бело.

— Вот и стукнуло двадцать девять, — сказал я Захару.

Он пошевелился в темноте, нашел мою руку, положил на нее ладонь.

— Ничего, не тушуйся, — прошептал он. — Мы еще их переживем.

Он не мог знать, что ему оставалось жить ровно неделю.

Я много думал в ту ночь и вспоминал о многом, всего не перескажешь, да и не нужно. Скажу о главном.

В одном из пересыльных лагерей, не помню точно где, в Лубнах или в Семеновке, нам впервые позволили ночевать не под открытым небом, а в каких-то сараях, пустующих складах.

Но пустили нас туда не просто так, а выдержав дотемна под моросящим холодным дождем.

Когда конвоиры сняли загородку, открыв путь к сараям, люди ринулись из последних сил; каждый хотел лишь одного — захватить сухой клочок для ночлега. В узком проходе образовалась давка, упавших затаптывали насмерть, немцы кричали «Lo-os!», размахивая палками. А обезумевшая толпа напирала и напирала.

Вот что нужно было им — отнять человеческое. Вот почему они начали с открытого представления в Ковалях. Там стреляли в одних, чтобы убить душу в других.

Но я помнил еще одну ночь, когда не было ни сараев, ни навесов — ничего, только холод, мороз и ветер, а мы все ходили, ходили, стоять было не под силу, и вдруг молчащая под звездным небом многотысячная толпа стала сбиваться один к одному — плотнее, плотнее, плотнее, — и наконец большой человеческий рой стал раскачиваться с неясным стоном: «А-а, о-а…» Время от времени наружный круг пропускали внутрь, там было тепло. Там было очень тепло. Спустя много лет я узнал, что так спасаются от замерзания пчелы.

Обе эти ночи я вспоминал, лежа на полу школьного класса, превращенного в тюремную камеру. Я думал о себе, о Захаре, о всех, кто лежал вместе с нами на холодном полу в темноте, о чувстве вины, отверженности и страха, куда более жестоком и опасном, чем все другое, что постигло нас.

И об Андрее…

Его с нами не было. Он так и не явился в контору. Сережка-сибирячок утверждал, что Андрей накануне ушел куда-то из Броварок вместе с Катрей. Он видел, как они шли по дороге на хутор Вишенки, на Андрее были хозяйские валенки, а на Катре праздничный кашемировый платок. Возможно, они пошли в гости к какой-нибудь Катриной подружке, так надо было думать.

Андрей с Катрей жили как муж с женой — это было известно. Никто тогда не судил строго баб-солдаток и даже девчат — «все равно война»… Так оно было, и не о том речь. Но вот закавыка: Катря была племянницей Карпа, а тот наверняка знал, что нас загребут. Неужели же и Андрей знал?

Немцы превратили в тюрьму двухэтажное здание школы-десятилетки, заколотив досками выбитые окна и обнеся двор колючей проволокой.

Среди изобретений и усовершенствований двадцатого века надлежащее место займет столб с короткой перекладиной наверху, поднятой, как у открытого семафора. Именно такими столбами был обнесен школьный двор, чтобы через колючую проволоку никак невозможно было перебраться, перелезть — ни в ту, ни в другую сторону.

За проволокой, снаружи, ходили по снегу часовые. Вот и все, что можно было разглядеть в щели между обындевелыми досками.

В камерах-классах полно было людей, сюда сгребли беглых со всего района. Что будет дальше, никто не знал, покуда конопатый повар не сообщил, что всех нас отправят в лагеря, в Германию.

Довольно занятная скотина был этот повар. Ежедневно он приносил нам баланду. Поставив на пол ведро с черпаком и горку грязных алюминиевых мисок, он закуривал немецкую сигарету. Возможно, ему было приятно сознавать, что вот он стоит сытый и курит немецкую сигарету, а кое-кому в настоящее время приходится ох как худо. Вместе с тем, наверное, что-то скребло его нечистую душу — иначе зачем бы он стал нам рассказывать о Германии? Он хотел нас утешить. «Там, говорят, ничего, прожить можно, на работы из лагерей берут, кушать дают прилично…»

Он даже сказал («Только вы, хлопцы, молчок, меня не подведите!»), что ждать осталось недолго, сразу же после рождества и отправят. Сказал он это пятого января, до рождества оставалось два дня.

Шестого числа с утра мы с Захаром попросились вынести парашу. Продев палку под дужку вонючего бачка, мы прошли по школьному коридору, спустились вниз и пошли к дощатой уборной, стоявшей в дальнем конце двора.

Там обмотанный шарфом конвоир остановился; притопывая ногами по снегу, мы вошли внутрь, опорожнили бачок и вернулись тем же путем, стараясь идти помедленнее, чтобы успеть заметить все, что необходимо было заметить.

Вскоре после нашего возвращения в камеру явился офицер с переводчиком. Офицер (он был в фуражке и черных наушниках, непривычка к холоду написана на бескровном лице с фиолетовым носом) проговорил по-немецки, а переводчик перевел, что немецкие войска впредь не намерены терпеть побеги пленных и что отныне за бежавших будут отвечать оставшиеся. Ясно?

Как видно, повар не соврал, нас действительно собрались отправлять. Мы с Захаром посмотрели друг на друга.

В сущности, человеческая жизнь с ее начала и до конца есть длинная цепь решений, больших и малых, важных и несущественных, верных или неверных.

Я сказал:

— Ребята, мы с Захаром решили бежать.

Прошло несколько долгих, очень долгих минут, пока из дальнего угла не послышалось:

— А мы как же?

Это сказал заросший рыжеватой щетиной незнакомый парень в стеганке и драной ушанке. Поднявшись, он обвел всех недоумевающим взглядом.

— А мы как же? — повторил он..

Вопрос был обращен ко всем, все молчали. Прошло еще несколько долгих минут, прозвучал еще вопрос, теперь уже обращенный ко мне и к Захару:

— За вас, значит, отвечать. Считаете, это правильно?

Было ли это правильно? Было ли справедливо? Человек волен рисковать своей жизнью; оставляя себе самую малую надежду, он может сделать выбор между рабством и смертью, но вправе ли он поставить под угрозу судьбу своего товарища — даже так, ради такого выбора, ради свободы, ради борьбы?