Случалось, интенданты забывали о нас. Проходит день, два, три, никто не показывается. Впрочем, к этому мы привыкли. Поэтому в каждой роте пришлось образовать специальную группу по снабжению.

Самое близкое село было в десятке километров, да что толку, если и придешь туда? Глаза у крестьян ввалились от голода, а дети, завидев нас, подбегают и просят хлеба.

В окрестностях Толедо живет одна гигантская ящерица, достигающая весом несколько килограммов. У нас были специалисты по ловле этих ящериц. Пойдут на охоту и меньше чем с пятью штуками не возвращаются. Мы сдерем с них кожу, вычистим, и жаркое готово…

— Ну и как оно? — спросит кто-нибудь.

— Вкусное, похоже на рыбу.

Митре рассказывал об интернациональных бригадах. Перед нами оживали улицы Мадрида, бойцы с пятиконечными звездочками на пилотках, героические женщины и девушки, превратившие кварталы города в огромные баррикады.

— Бои были тяжелые, жестокие, рукопашные. Чаще всего наши ребята погибали от потери крови. Если бы удавалось вовремя сделать переливание и в лазаретах имелось достаточно крови, многие наши бойцы остались бы живы.

Однажды мы увидели на улицах Мадрида кое-где на стенах небольшие листки, напечатанные на тонкой цветной бумаге:

Перед листком, появившимся на перекрестке в нашем районе, в двухстах метрах от передовой, толпился народ. Люди читали и молча расходились.

«Ничего не даст этот листочек», — подумал я при виде истощенных, измученных, похудевших лиц горожан.

На другой день командир послал меня с пакетом в штаб. Еще не было и шести часов утра, когда я проходил мимо госпиталя, а там, построившись в очередь по двое, уже ждали сотни людей.

Через три дня на улицах появились новые объявления. Они сообщали, что в течение последующих семи дней кровь принимать не будут — не во что ее собирать.

О себе Митре не любил рассказывать. Но мы хорошо знали, что тот, кто вынес с поля боя раненого командира, кто трое суток без хлеба и воды просидел в засаде, был наш Иван.

— После окончания войны в Испании попал во Францию. В «прекрасной Франции — колыбели мировой демократии» мы сразу же очутились в лапах жандармов. От границы до лагерей, расположенных в песках на берегу Атлантического океана, шли пешком. По дороге население пыталось давать нам еду, но полиция получила строгие указания из Парижа не допускать никакого контакта между бывшими бойцами интернациональных бригад и французскими рабочими и крестьянами.

Наш лагерь был рассчитан на двадцать тысяч человек. С трех сторон его окружали ряды колючей проволоки, вдававшиеся на десятки метров в море. В первый же день я решил бежать. Обошел по суше весь лагерь в поисках удобного для побега места, но ничего не нашел. Тогда пришла мысль бежать морем. Однажды вечером я собрал свои вещи в ранец, туда же сложил костюм и ботинки, а когда ночь стерла границу между сушей и водой, добрался до берега. Волны скоро скрыли меня от людских глаз. Обогнув проволоку, поплыл вдоль берега. Вскоре одежда и ранец стали тянуть ко дну, но я продолжал плыть, так как знал, что вблизи лагеря находятся скрытые секретные посты. Затем вышел на берег, выжал одежду и оделся. Чтобы согреться, начал хлопать себя по плечам и бедрам. Добравшись до какого-то проселка, пустился бежать. Когда остановился, от меня валил пар.

В эту ночь я прошел более двадцати километров. Но наутро меня поймали: измученный, в мятой одежде, я бросался в глаза людям, словно во весь голос заявлял: «Смотрите, я беглец».

Меня вернули в лагерь и посадили в карцер. Но, как только выпустили, я убежал опять, на этот раз по суше. Снова поймали. Я бежал в третий раз. Потом в четвертый. Пятая попытка была удачнее. Я бежал с двумя нашими товарищами болгарами. Мы пересекли всю Францию, и нас поймали только у самой бельгийской границы. Но началась война, и французское правительство нуждалось в рабочих руках, чтобы укреплять свою северную границу с Германией. Там уже работало много товарищей из интербригад. Мы хотя и получали приличное питание и одежду, все же были на полутюремном режиме.

Когда немцы напали на Францию, нас эвакуировали на юг. Мне с двумя товарищами удалось ускользнуть, и мы попали в район Дюнкерка.

Начался штурм. Немецкие самолеты с воем обрушивали свой бомбовый груз на город и окопы, тяжелая артиллерия методически обстреливала намеченные цели метр за метром. Это был сущий ад. Чтобы укрыться, мы залезли в один заброшенный бункер. Когда возле укрытия рвался снаряд или мина, казалось, что кто-то втыкал нам в уши раскаленную иглу.

В нескольких метрах от бункера находился склад спиртных напитков. Мы почуяли это по запаху: один снаряд попал в огромную бочку с ромом — и запах спирта заглушал запах гари, запах крови. Мы доползли до этого склада, вооружились бутылками и пили без перерыва трое суток. А что нам оставалось делать?..

Много еще мытарств перенес Митре, пока пересек Бельгию, Германию, Чехословакию и Румынию и добрался до болгарской границы. Здесь его схватила полиция и несколько недель подряд расспрашивала бойца о «приключениях» в чужих краях. Наконец его выпустили, чтобы сразу же арестовать и выслать в лагерь Крсто Поле.

С Митре я встречался в городе, видел его в лагере, но все это были случайные встречи. И вот теперь с этим человеком, о котором в то время я знал еще мало, мы должны были сколотить партизанский отряд.

Командиром будущего отряда был назначен Тоне Периновский, его заместителем Иван Шонев, а политкомиссаром я.

Прошел почти год с того момента, когда на города были сброшены первые бомбы, когда загремели первые артиллерийские залпы, извещавшие о начале самой большой битвы в мировой истории.

Давно отшумели крики гитлеровцев о молниеносной войне, которая за пять недель поставит на колени восточного колосса. Давно прошло и время, когда мы думали, что советский народ быстро разгонит фашистский сброд.

Шла страшная, суровая война по всем законам военного искусства, и победить должен был тот, у кого больше танков и самолетов, лучше военачальники, крепче тыл и сильнее моральный дух народа.

Неприятель использовал все преимущества, которые ему давала внезапность нападения. Немцы заняли огромные территории с многомиллионным населением и мощной индустрией. Но советские люди в оккупированных районах не падали духом: возникшие повсюду партизанские отряды громили немецкие тылы, сковывали силы врага.

У нашего отряда была такая же задача, как и у всех советских партизанских отрядов, как у всех партизан в завоеванной, но не покоренной Европе.

На мой взгляд, в Болгарии в те годы положение с точки зрения развертывания партизанского движения было довольно сложным.

После успехов гитлеровцев в Европе границы болгарского государства раздвинулись почти до тех пределов, какие были определены Сан-Стефанским договором. Этот простой факт, как его ни истолковывай, не мог не нравиться нашим людям. Кроме того, германские войска в Болгарии вели себя довольно корректно. Вмешательство в наши внутренние дела было завуалировано дипломатическими маневрами. И трудно было объяснить народу, что в конечном счете гитлеровцы принесут Болгарии только зло.

Первыми вступили в борьбу против монархо-фашистской власти кадровые партийные и комсомольские работники. Именно из них сколачивались первые партизанские отряды. В те дни партизанская борьба еще не была так популярна, как в 1943—1944 годах.

И все же никто из нас даже на миг не мог представить себе другого выхода, чем суровая, тяжелая, исполненная смертельного риска борьба.

На первом же совещании было решено, что мы с Тоне осмотрим места будущих партизанских действий, а Митре останется в Софии. На него мы возложили ряд организационных задач, первой из которых было снабжение нас оружием и продовольствием.

Во второй половине мая Тоне и я, одетые как туристы, тронулись к Мургашу. Ноги мягко ступали, утопая в прошлогодней листве вековых буковых лесов, где было темно даже днем. На Злой Могиле нас встретил звон многочисленных колокольчиков. Неподалеку паслось более ста овец, а посредине стада, словно сойдя с картины, стоял, опершись на толстый посох, пожилой овчар.