И вот мы трое — Тоне, Иван и я — собрались в нашей штаб-квартире, в доме Петко, и думаем. Предложение присоединиться к ихтиманцам пока оставили в резерве: если не придумаем ничего более толкового, отправимся туда. Но мне что-то не очень хотелось идти в эти незнакомые края, и я предложил Троянские горы:

— Там есть такие места, что один человек целый полк может задержать. И лес кругом, и люди свободолюбивые — горцы.

Тоне и Иван слушали внимательно, расспрашивали о деталях плана.

— Можно, — сказал Тоне. — Можно, но лучше, если мы образуем отряд, который будет действовать вон там… — И он показал рукой на затянутую синей дымкой тумана гору Мургаш, хорошо видную из окна.

Идея заманчивая. Образовать партизанский отряд, база которого видна из окон военного министерства, из кабинета Гешева, из царского дворца… Да ведь это чудесно!

— Каждый выстрел будет слышен в Софии, — произнес я.

— А что, разве это плохо? — перебил меня Иван.

Мы с Тоне улыбаемся.

— Напротив! Правда, слишком близко к главным силам противника — армии и полиции…

— Волков бояться — в лес не ходить!

— Нет, Иван, — вмешивается Тоне. — Это серьезное возражение, но Добри не знает, что у нас за горы. Чтобы перетрясти мургашские леса, этим господам потребуется не одна, а две армии. Там есть такие укромные места, что в них и сам черт не найдет наши базы и землянки.

Я соглашаюсь, но тут же замечаю:

— У нас нет связи с местным населением.

— Ну, — возражают Тоне и Иван, — как раз это-то имеется.

Тоне из села Столник, Иван из Ботунца. Там у них и родные и знакомые.

— Так что же? — спрашивает Тоне. — Решено организовать отряд в Мургаше?

— Решено, — соглашаемся мы.

Этот вариант радует меня: буду близко от Лены, от нашего ребенка, который родится.

Однако такое решение должен утвердить окружной комитет партии, а возможно, и ЦК.

Через три дня получаем ответ: «Руководство одобряет предложение о создании партизанского отряда в районе Мургаша».

С Иваном Шоневым (партийная кличка Митре) я встречалась только один раз, но знала его по рассказам Иванки.

Двадцать пять лет дружбы связывали нас с того дня, когда я впервые увидела Иванку, до утра, когда мы проводили ее в последний путь. И за все эти двадцать пять лет мне ни разу не пришлось ее упрекнуть в том, что она поступила не так, как нужно.

В 1935 году Иванка, скромная, стеснительная девушка-портниха, полюбила Ивана, дерзкого, смелого парня, сапожника по профессии.

— А какой у тебя Митре? — спросила я однажды.

— Нежный, — тихо ответила Иванка.

— Неужели нежный?

В моем голосе прозвучала нотка удивления, и, возможно, поэтому, повторив слово «нежный», она добавила:

— Только раз был со мной суровым.

Было начало 1937 года. Иванка стояла, запахнув пальто, и ждала Митре на Подуянском мосту. Январский ветер поднимал снежную пыль и бросал ее в лица замерзших прохожих. А Митре все не было. Наконец он вышел совсем с другой стороны, откуда она не ждала его, взял ее под руку, и она молча пошла с ним.

— Получил разрешение…

— Получил?

— Через неделю уезжаю в Париж, а оттуда потайным путем в Испанию.

— А паспорт?

— Его я уже давно выправил.

С самого начала формирования интернациональных бригад Иван Шонев попросил партийное руководство разрешить ему отправиться в Испанию бороться за свободу испанского народа, бороться против фашизма, одинакового во всех странах. И это разрешение пришло.

— Я уезжаю на войну, — сурово сказал Иван. — Возможно, вернусь, а возможно… Не жди меня… Неизвестно, что со мной будет. Встретишь другого, кто тебе понравится…

— Я буду ждать тебя, Иван, — прошептала Иванка.

— С письмами будет трудно. Знаешь ведь — фронт, война…

— Буду ждать, пока не вернешься.

И стала Иванка ждать. Письма приходили, хотя и с большими перерывами, шли с фронта возле Толедо, из Мадрида, из концлагерей Франции, а Иванка все ждала.

Однажды в 1940 году я встретила ее красивой и помолодевшей. Лицо ее излучало счастье:

— Вернулся! Но еще в полиции.

Однако вышло не так, как она думала. Пока он лечился после боев и странствований, пока искал убежище, чтобы зажить семьей, его снова арестовали и отправили в лагерь. Затем крышей над ним стали буковые леса Мургаша, и только один раз мне удалось увидеть его запавшие от усталости глаза, полные той чудесной, благородной ненависти, без которой в мире невозможна красота.

Снова потянулись месяцы борьбы и ожидания. Иванка была связной в отряде «Чавдар», снабжала партизан продуктами, одеждой и оружием, устраивала подпольщикам жилье, работала днем и ночью, потому что заработанные ею деньги не были ее деньгами, а принадлежали тому большому, страшному и прекрасному, у которого много имен — борьба, свобода, счастье, и… Иван.

Помню ночь на 10 сентября 1944 года. В квартире Сотира собралось более двадцати человек. Все громко разговаривали, пели, снова заводили разговор, пока, устав, не заснули. Только нам с Иванкой не спалось. Мы сидели у окна и тихо беседовали. Сказать, что мы обе были счастливы, недостаточно. Трудно найти слова, чтобы выразить то, что мы чувствовали. В тот день нам сообщили, что никаких плохих известий о Лазаре и Митре нет.

Потом мы расстались. И встретила я Иванку спустя несколько дней. Радость померкла в ее глазах, но надежда не угасла.

— Как живешь, Иванка?

— Жду.

О Митре никто ничего не знал. Все надеялись, что, может быть, он попал в какой-нибудь дальний отряд, что, возможно, отправился в Югославию, и ждали его возвращения.

Ждала и Иванка.

А потом пришло известие, что Митре убит. Но Иванка продолжала ждать. Ждать до последнего дня своей жизни.

С тех пор прошло много лет. Иванка переселилась в новую квартиру, в ее комнате появились ореховая двуспальная кровать, ночные тумбочки и трехстворчатый гардероб. А на стене висел снимок. Подобная фотография была и у нас с Добри — воспоминание о нашей свадьбе.

— Когда ты ее сделала?

Улыбка не сходила с лица Иванки:

— Мы не успели сняться во время свадьбы. Так вот я дала карточки его и мою одному фотографу. Он искусно соединил их так, что выглядит как настоящая. Не правда ли, как настоящая?

— Правда, Иванка, как настоящая.

За несколько дней до ее смерти я навестила Иванку в больнице. Она тяжело дышала под кислородной маской. Слова с трудом выходили из ее разъеденной болезнью груди:

— Скажи… Лазару и Цветану… хочу их видеть.

Она хотела видеть Лазара и Цветана, Добри и Тоне, товарищей, с которыми Иван сколачивал отряд «Чавдар».

Когда мы все трое уселись вокруг ее кровати, она улыбнулась:

— Теперь мне лучше. Прошу только об одном вас, Лазар и Цветан, не можете ли вы мне устроить дыхательный аппарат? — Она собралась с силами и прошептала: — Много прошло, пройдет и это…

Сердца мужчин всегда суровее наших. Они заговорили почти веселым тоном о каком-то новом открытии, а я вышла из палаты — сказала, что хочу пить…

В наших партизанских правилах было несколько неписаных законов, первый из которых гласил: каждый партизан должен безропотно переносить холод и зной, голод и жажду.

Толкователем этого закона чаще всего был Митре. Случалось, придут в отряд новые товарищи, а как раз в этот момент мы без крошки хлеба и без горсти муки. Пройдет день, два, заведующий хозяйством раздает на завтрак по кусочку сахару, на обед опять по кусочку сахару, вечером снова сахар. Тогда наступала очередь Митре.

Сидим мы возле тлеющего костра, сосем сахар и пьем большими кружками воду. А он подбросит в огонь сухих веток, подождет, когда они вспыхнут ярким пламенем, и начнет:

— Это было на фронте под Толедо. Марокканцы целыми днями поливали нас огнем, но особенно высовываться из окопа не смели — наши снайперы только этого и ждали. Оружия и боеприпасов у нас было мало, приходилось беречь каждый патрон. Надо было ждать, когда они поднимутся в атаку, вот тогда мы и встречали их в штыки. Они рукопашной боялись больше всего.