— Случайно нашел, на Витоше. Положил в карман, чтобы потом прочитать…

— Как это, Коста, у тебя все «случайно» получается? — подошел к нему агент и взял его за подбородок.

— Что все?

— А вот что: «случайно» находишь листовки, «случайно» их носишь в кармане, «случайно» тебя исключают из училища, «случайно» арестовывают, «случайно» ты работаешь в нелегальной типографии…

Тут агент понял, что сказал лишнее. Он осекся, толкнул Косту в грудь и добавил сердито:

— Мы еще с тобой поговорим.

Этого было достаточно, чтобы мы все поняли: полиция действительно напала на наш след. Еще осенью 1936 года я переехал в Софию, там мне было поручено работать в одной подпольной типографии, и это продолжалось до 13 августа, когда меня и Косту арестовали.

Утром состоялся обещанный разговор. Он начался с избиения и избиением закончился.

На второй же день я убедился в том, что полиция была осведомлена о моей работе в нелегальной типографии. Она захватила наш ротатор, арестовала и Коле Зеленого. Единственно, о чем полиция не знала, кто мне дал поручение связаться с ним.

Чтобы избежать излишних побоев, я признался, что действительно работал в типографии, ибо был в затруднительном финансовом положении и решил подрабатывать в типографии, где мне платили 50 левов в день.

Разумеется, это особенно никого не могло ввести в заблуждение, но было удобной версией, которую я мог отстаивать на суде.

— Раз так, то не скажешь ли, кто рекомендовал тебя для работы в типографии, кто у вас шеф?

— Пожалуйста, мог бы и сказать…

— Имя! Имя говори! — крикнул следователь и ударил кулаком по столу.

— Вот имени я его и не знаю. Все скажу вам, а имени не знаю…

— Откуда ты его знаешь?

— Встречался с ним на вечеринках…

— Как он тебе предложил работать в типографии?

— Спросил, не хочу ли я заработать немного…

— А ты сказал, что хочешь?

— Да. Кто же откажется…

— Слушай, парень, неужели ты считаешь нас всех идиотами? Незнакомый человек ни с того ни с сего предлагает тебе работу, и не где-нибудь, а в подпольной типографии?!

— Я правду вам говорю…

Этот разговор, сопровождаемый постоянными побоями, повторялся десятки раз, пока агенты не убедились или не сделали вид, что верят мне.

— Ну хорошо, — сказал следователь. — Ты узнаешь своего шефа по фотографии?

— Конечно, узнаю… Столько раз его видел…

Я действительно много раз виделся с Миткой Шофером, который меня связал с Коле Зеленым. Это было совершенно верно. Но я, конечно, не собирался опознавать кого бы то ни было по полицейским альбомам.

На каждом листе в альбоме были снимки в профиль и анфас. Одних людей я знал по имени, других просто в лицо — видел когда-то на собраниях. Но ни в одном из них я «не мог» опознать таинственного незнакомца, которого так упорно искала полиция.

Терпение следователей стало иссякать.

— Этот? — спрашивали они, показывая следующий снимок.

В некоторых случаях я долго всматривался, потом… отрицательно мотал головой. В других случаях отвечал сразу:

— Нет, не он.

Когда мне перелистали все альбомы, начальник сказал:

— А ну-ка опиши нам его!

И я стал описывать внешность человека. Чтобы не сбиваться на допросах, я описывал портрет реального человека — сына бай Симо, который держал закусочную на улице Раковского. Парень этот никогда не имел к нашей работе никакого отношения.

Я дал такие подробные приметы, что агенты даже поверили мне и в следующем своем бюллетене поместили подробное описание «опасного коммуниста».

Вскоре нас перевезли в центральную софийскую тюрьму. После издевательств во время следствия попасть в тюрьму, к своим товарищам, было настоящей радостью.

На следующий же вечер с нами связались товарищи из партийного руководства, расспросили подробно о допросах, о том, что мы говорили своим следователям. Потом мы обсудили линию поведения на предстоящем суде. Наши товарищи позаботились и о том, чтобы у нас был защитник.

Из тюрьмы в суд нас вели в наручниках, в сопровождении двух охранников. Я жадно вглядывался в лица прохожих с надеждой, что встречу кого-нибудь из знакомых. В суд я шел как на праздник.

— Признаете, ли себя виновным? — спросили меня на суде.

— В чем виновным?

— Вы что, не читали обвинительного заключения? Вас судят за преступные действия, — раздраженно сказал судья.

— Этой деятельностью я могу только гордиться!

Мой адвокат, старый коммунист, трогал меня за руку и шептал:

— Отвечай короче. Ты прав, но такими разговорами можешь схлопотать себе лишний год тюрьмы.

Я пожимал плечами. Разумеется, адвокат был прав. Но снова и снова вступал в пререкания с прокурором. Он прерывал меня, когда я начинал говорить об издевательствах в полиции, о побоях, о бесчеловечном режиме.

Когда предоставили слово Коле Зеленому и Косте, они также стали жаловаться на инквизиторский режим в полиции, и судья поспешил закончить допрос.

— Мы сейчас судим не полицию, а вас, — проговорил он.

К вечеру наше дело было окончено. Мы с Костой были осуждены на год тюремного заключения каждый. Коле Зеленый получил три.

Осужденных отвели обратно в центральную тюрьму. Для нас тюрьма была настоящим университетом. Там можно было встретить и молодых и пожилых людей, полуграмотных рабочих и профессоров — профессиональных революционеров с большим жизненным опытом и огромной эрудицией.

Нелегальная тюремная партийная организация старалась, чтобы заключенные изучали стенографию, иностранные языки, историю, философию, политическую экономию, социологию и учились плетению корзин.

Не прошло и двадцати дней нашего пребывания в тюрьме, как пополз слух, что среди нас — провокатор. Старший по нашей камере как-то отвел меня в сторону и кивком показал на одного из заключенных.

— Берегись его. Говорят, он работает на полицию.

Я посмотрел на этого человека и подумал, что вижу его впервые. Сейчас мне показалось, что у него маленькие бегающие глазки, злобные, подстерегающие; отвисшие уши, нижняя челюсть выдается, как у обезьяны.

Он редко смеялся, и это стало тяжелой уликой. Не смеется лишь тот, у кого совесть не чиста. В то тяжелое и страшное время наша главная сила была в единстве, во взаимном доверии, в уверенности, что за тобой стоит друг, на помощь которого можешь всегда рассчитывать.

И вот наше самое сильное оружие — вера в товарища — было выбито из рук.

Гангрену необходимо оперировать, провокатора — ликвидировать, если это невозможно — изолировать.

И мы его изолировали. Он остался один, совершенно один против сотен заключенных. С ним никто не разговаривал, никто не давал ему огня, чтобы прикурить, кружку воды, кусок хлеба… И маленькие его глазки расширялись от ужаса, он смотрел на нас с мольбой, ожидая, что мы скажем ему хоть слово — пусть даже слово гнева и осуждения, но мы молчали: ведь мы считали, что перед нами возможно — враг!

А потом нам сообщили: он действительно враг!

До этого момента мы только молчали. Теперь пришла пора действовать.

Несколько лет назад провокатор, вероятно, был бы сразу убит. Но сейчас мы заявили начальнику тюрьмы:

— Уберите своего человека!

— Вы ошибаетесь, господа, он ваш же товарищ, и, как и все вы, будет находиться в тюрьме до тех пор, пока не истечет срок наказания.

— Если вы не переведете вашего провокатора к уголовникам, мы объявляем голодовку.

— Это ваше дело, но я буду строго соблюдать тюремный режим.

Человек стоял в камере с побледневшим лицом, опустив плечи, и вопрошающе глядел на нас. Но мы молчали. Молчали до того момента, пока надзиратель не открыл дверь камеры и в нее не вошел один из уголовных, неся бак с похлебкой.

— Мы объявляем голодовку, — заявил наш староста. — Будем голодать до тех пор, пока начальство не уберет от нас своего провокатора.

Он вскинул руку и пальцем чуть не уперся в грудь нашего бывшего товарища. Тот стоял не шевелясь, с отрешенным взглядом.