Через несколько дней меня вызвали к начальнику полиции. Он предложил мне сесть, показал список членов организации, стал рассказывать о ней, стараясь дать мне понять, что полиции все известно, а потом спросил, что я думаю делать. Признаюсь ли я, или следствие будет продолжено?

РМС тогда была легальной организацией. За участие в ней я не подлежал суду. И потому признался, что был секретарем организации и написал лозунги на стенах.

Во время обыска у нас дома нашли запрещенные советские книги. Против меня возбудили судебное дело, однако весомых улик у суда не нашлось, и я был оправдан.

Из Плевена я возвратился, опираясь на палку. Во время допросов мне сильно повредили ногу.

19 мая 1934 года в результате политического переворота была отменена тырновская конституция, а деятельность всех политических партий запрещена; участие в них грозило тюремным заключением сроком до трех лет. Это положение распространялось и на РМС. За принадлежность к нелегальной организации Компартии и комсомола могли осудить на пятнадцать лет тюрьмы и больше.

Когда нога зажила, я возобновил свою «художественную» деятельность. И снова на заборах и домах появились надписи: «Да здравствует СССР!», «Долой фашизм!»

Однажды мать со двора увидела, что по дороге к нашему дому идут двое полицейских. Она вбежала в комнату и испуганно крикнула:

— Добри, полиция!

Я выпрыгнул в окно на задний двор, оттуда ползком пробрался на кукурузное поле. Полицейские вошли в дом, расспросили мать, и, покрутившись во дворе, ушли. А я отправился в село Коприва к дяде Мильё и несколько дней жил у него. Когда полиция забыла про меня, я вновь возвратился в Брышляницу.

Наступила осень. Мы с матерью решили, что мне нужно отправляться в Тетевен и попытаться поступить в практическое столярное училище.

В свидетельстве, которое мне выдали в семинарии, говорилось, что я навсегда лишаюсь права поступать в какие-либо духовные учебные заведения. Но я мог поступить в другие. По счастливой случайности в свидетельстве не было упомянуто о моем пребывании в плевенской гимназии, из которой меня исключили без права учиться где-либо.

И вот осенью 1934 года, я поступил в практическое столярное училище в Тетевене.

Большинство преподавателей училища, в том числе и директор Влаевский, были честные, передовые люди, которые все свои силы отдавали тому, чтобы сделать из нас хороших мастеров и добрых граждан.

Почти все училище с молчаливого одобрения директора оказалось под нашим влиянием. Легионеров в училище было мало, и они побаивались нас.

В середине учебного года мы организовали стачку — объявили бойкот одному преподавателю, злобному легионеру, который постоянно доносил на нас в полицию. Кроме того, мы протестовали против высокой платы за обучение.

Стачку предполагали провести перед самыми пасхальными каникулами. Утром в день объявления стачки я должен был обойти стачечные посты. Не успел я одеться, как увидел в окно дома приближавшихся полицейских.

Тетевенские дома устроены таким образом, что всегда можно уйти незамеченным, даже если дом окружен со всех сторон. Мне удалось миновать засаду полицейских агентов, которые арестовывали членов стачечного комитета. Оказалось, что начальник полиции был опекуном одного из членов стачечного комитета. Накануне тот выдал своему опекуну все наши планы.

Аресты начались рано утром. Я обошел посты, а потом вместе с другими учениками вошел во двор училища. Меня тут же задержали и отвели в околийское управление полиции.

Нас всех собрали у начальника и потребовали обратиться к ученикам с воззванием немедленно прекратить стачку и разойтись по классным комнатам. Мы, разумеется, отказались это сделать. И нас пока оставили в покое.

В течение двух дней наши товарищи продолжали стачку, а потом прекратили. Напуганный единодушием учеников, учительский совет не исключил нас, а лишь решил выставить всем «двойки» за поведение.

Это был, наверное, самый хороший для меня учебный год. После уроков мы уходили за город большими группами, пели песни, читали стихи. Веселый смех сменялся горячими политическими диспутами. По ночам мы писали лозунги и расклеивали прокламации, читали нелегальные книги, журналы и марксистскую литературу.

Однажды в конце учебного года меня вызвали к директору. Влаевский приветливо улыбнулся, дружески пожал руку и сел рядом:

— Придется нам с тобой расстаться, Добри…

— Почему?

Я понимал, что для любого директора было бы счастьем избавиться от такого «бунтовщика», как я. Влаевский же сделал в свое время все, что мог, чтобы спасти меня. Но дело в том, что власть его имела границы. Я вновь получил свидетельство, в котором значилось:

Итак, из меня не вышел ни священник, ни ученый, ни столяр-мебельщик. И опять передо мной встал вопрос: что же дальше? И опять я отправился в родное село, к родным полям, к матери, товарищам…

София, лето 1937 года. Мы вместе с Костой вышли из трамвая на площади Святой Недели и, по привычке оглянувшись — нет ли «хвоста», отправились к нашей мастерской. Провели чудесный день. Купались у золотых мостов, играли и только после заката вернулись в город.

В последнее время мы не замечали ничего подозрительного и даже подумывали найти приличную квартиру: хватит спать на голых досках. И в тот момент, когда мы подходили к мастерской, меньше всего думая о полиции, нас остановили двое:

— Документы!

Коста был сильным парнем, да и я тоже не из слабых. На миг я подумал, что стоит дать бой агентам, а потом бежать. Однако мы решили, что ничего не грозит, полезли в карманы и достали паспорта. В это время из-за угла вынырнули еще два агента, а из глубины двора вышел полицейский, вооруженный винтовкой с примкнутым штыком.

«Хорошо, что мы не стали драться. Нас бы тут перестреляли», — подумал я и легонько толкнул Косту: дескать, веди себя смирно.

Нас ввели в помещение мастерской, где лицом к стене стоял один из наших рабочих.

— Руки за спину! Не оборачиваться! — скомандовал полицейский и толкнул в спину Косту, который стал что-то возражать.

— Что все это значит, господа? — подал голос и я.

— Молчать! — крикнул агент, и мы замолчали. Разговаривать, действительно, было бесполезно. Так или иначе, нас схватили, а за что — узнаем потом.

Так мы простояли несколько часов, пока постепенно не подошли все обитатели мастерской. Последним подошел хозяин. По всему было видно, что полиция давно следила за нами, ибо на вопрос начальника «Еще будут?» — агент ответил:

— Все. Последняя птичка прилетела.

Один из агентов остался в мастерской ждать, не подойдет ли кто-нибудь еще из нашей организации, а нас посадили в черный автомобиль и доставили в управление полиции.

Пока никого не обыскивали. Коста, сидя в автомашине, вспомнил, что в кармане у него лежит нелегальная газета и одна из листовок, которые мы печатали. Он полез в карман, смял бумагу и незаметно бросил под лавку в автомобиле. Никто этого не заметил, но, когда машина остановилась, комок выкатился на середину, и один из агентов поднял его.

— А что это, в приданое нам оставляешь? — спросил агент и схватил Поэта за ворот рубашки. — Это ты бросил?

Поэтом звали нашего товарища, которого я знал еще по учебе в столярной мастерской. Он писал стихи. Был ремсистом, но понятия не имел о нашей работе.

Не успели нас посадить в камеру, как агент тут же принялся допрашивать Поэта, пуская в ход кулаки. Парень растерялся и стал твердить, что никогда не видел этих бумаг. Тогда Коста сделал шаг вперед:

— Оставьте его. Это я бросил.

— Ах, ты? — удивился агент. — А где ты это взял?