— Счастливого пути, — сказала Лида.

И когда дверь закрылась за Дороховой, перевела взгляд на Протасевича:

— Иди, беги за ней…

— Прости, но я считал тебя умнее.

И, не желая ссоры перед отъездом, да еще при детях, с сухим, недобрым выражением лица, только пожал плечами. Еще раз поцеловал детей и уже с порога полуобернулся к Лиде:

— Тебе больше нечего сказать мне?

— Нет.

…В открытое окно она видела, как Андрей закурил, стоя у машины, как сел рядом с Федей, как, не поворачиваясь назад, подал знак — тронулись!

На окно он взглянул только, когда Таня, вскарабкавшись на подоконник, крикнула:

— Папка, приезжай скорей!

В ответ он помахал рукой — одной только Тане.

День в колхозе начинался как и всегда.

Первым приковылял в контору счетовод Василь Забела. Сильно налегая на палку, прежде всего подошел к председательскому столу и поздоровался с Протасевичем за руку. А потом уже направился к своему месту — возле шкафа, в углу, где ютился его стол. Повесил на крючок куртку, аккуратно расправил на себе поношенный китель, тыльной стороной ладони пригладил волосы и повернулся к председателю:

— Погода, чтоб ее…

Примяв окурок в стеклянной пепельнице, Протасевич отозвался так же коротко, озабоченно:

— Да, Павлыч, подкузьмила погода…

— Ума не приложу: как быть?

— Женщины попробовали вчера граблями выдирать лен из-под снега, — закурив новую папиросу, с какой-то надеждой в голосе сказал Протасевич.

— Пустое. Все в кострицу пойдет. Если б не такая холодина, если б не лило перед этим… А то квашня квашней, и сразу мороз схватил. Зряшняя работа, все в кострицу.

— Обидно знаешь как! Сколько добра и труда ухнуло. Столько планов.

Протасевич резко поднялся с места и быстро из угла в угол смерил небольшую комнату конторы. Остановившись у стола Забелы и глядя куда-то поверх его головы, признался с болью в голосе:

— Если б ты знал, Павлыч, как рассчитывал я на этот лен! Сколько тысяч положил бы он в колхозный карман, как бы отплатил людям.

— Ничего не поделать, Андрей Иванович… Люди сами все видят, все понимают. Кто тебя попрекнет? Или слово скажет обидное? Люди знают, брат, когда к ответу призывать председателя.

— Да не этого я боюсь, не ответа. Ты же представляешь, что такое для нашего колхоза эти шесть рублей на трудодень, которые мы планировали и обещали…

Протасевич еще договаривал, когда в контору ввалился бригадир первой бригады Григорий Дорожко, грузный, что редко среди людей физического труда, человек лет под шестьдесят, с пучком почерневшего льна под мышкой.

Вслед за ним загремел сапогами, сбивая с них снег в сенях, щуплый мужичонка с хитроватыми глазами — Сергей Михневич.

Не здороваясь, Дорожко швырнул лен на пол и тяжело сел на табуретку, стоявшую у соседнего с Протасевичем стола. Табуретка от неожиданности ойкнула, но устояла все-таки под тяжестью груза.

— Что, Григор Апанасович? — отлично понимая состояние бригадира и вкладывая в это «что» свой смысл, ясный и для всех присутствующих, обернулся к Дорожко Протасевич.

— Вот, полюбуйтесь… — Будучи явно не в духе, Дорожко носком сапога отбросил пучок льна в угол. — Баба моя на печке парила. А так черт бы с ним справился. Печь прямо подплыла за ночь…

— У меня тоже ребята из дома смылись, к деду ночевать пошли. Так вчера этим льном хату выстудили, — все с тем же хитровато-насмешливым выражением лица, вздергивая по привычке плечами и подхихикивая, словно речь шла о чем-то никого не затрагивающем, не огорчающем, вмешался в разговор и Сергей Михневич.

— А толк от этого будет какой или так, зазря, все? — подняв пучок, брошенный в угол, и пробуя волокно на крепость, обратился больше к Дорожко, чем к Михневичу, председатель колхоза.

— Чудак, от чего корысти ждет, — рассмеялся Сергей. — Кабы сразу, как повыдирали да высушили бы то, что разостлали перед снегом еще, тогда, может, не все пропало бы.

Дорожко встретился глазами с настойчивым, еще исполненным надежды взглядом председателя и не отвел глаз в сторону.

— Сегодня снова пошлю баб. Быть не может, что-нибудь да вырвем из горла у напасти этой.

— Григор Апанасович, ты и мужиков направь в подмогу им.

— А как же! И мужики пойдут. Я так соображаю, Андрей Иванович: развезем лен по дворам, пусть бабы, кто как может, и сушат, и трут каждая у себя в хате. Что-нибудь да вырвем, говорю же!

— А ты как решаешь? — Протасевич взглянул на Сергея.

— Я что. Я, как Суворов, всегда готов. — Протасевич все чаще и чаще ловил себя на том, что Сергея, его давнего друга и однокашника, надо снять с бригадирства: очень уж легко, сквозь пальцы, относился он ко всем неполадкам, которых хватало еще на каждом шагу. — Скажу только тебе, брат Андрей, — по лицу Михневича пробежала его обычная беспечная улыбка, — что вся эта затея, все старания наши не что иное, как артель напрасный труд.

— Ты же ничего еще не пытался сделать, — с трудом сдерживая себя, сухо отозвался Протасевич. — А сдаваться, в атаку не сходив, как фронтовик, сам знаешь, что это такое.

— Знаю, — беззаботно согласился Михневич.

— Вот и все. — Подчеркивая этим резким «все», что разговор окончен, Протасевич отодвинул на край стола пучок темного волокна и взял рабочий блокнот.

Пришли девушки — счетовод Зоя Колядка и бригадир-учетчица Маня Машчицкая.

Миловидная Зоя, похожая на цыганку, капризно фыркнула и, ни на кого не глядя, медленно, рассчитывая каждое движение, стала снимать пальто, развязывать платок.

Добродушная толстуха Маня сразу же накинулась на мужчин:

— Не успели работу начать, а дыму хоть топор вешай! Когда запретите эту курилку, Андрей Иванович?

— Не сердитесь, девчата, только, ей-богу, я сегодня ее сам начал.

— Вам еще можно. Вы председатель. — Маню нисколько не смущало это ее наивное подхалимство.

Зоя, которая больше надеялась на силу своих чар, только бросила гневный взгляд на подружку: болтай, сколько влезет, все равно ничего не изменится. Разве с ними так надо разговаривать?

Ее взгляд тут же перехватил Забела, и если бы кто-нибудь со стороны проследил за ним, то увидел бы, как смягчилось его лицо, как виновато затушил он свою только что прикуренную папиросу.

Старый холостяк и человек практичный, в конторе Василь Павлович курил хоть и дешевые, но не иначе как привезенные из города папиросы.

Девушки заняли свои места, и Забела — его стол стоял против Зоиного — все с тем же просветленным выражением лица отгонял дым от Зоиной территории.

День начался, и все шло своим чередом. Бригадиры горячились и объясняли друг другу причины, по которым лен остался под снегом. И действительно, трудно было сейчас найти и причины эти, и виноватых.

Зима нагрянула внезапно, неожиданно. В середине октября — и вдруг морозы. Выпал снег и так и остался лежать. Осень попробовала сопротивляться, попугать оттепелью и дождями, но так и не смогла одолеть зиму.

В «Победе» под снегом оставался почти весь лен. Накануне женщины поднимали его, и о беде никто и не помышлял. Еще неделя тепла — и все было бы в порядке. А проснулись утром — чуть ли не по колено снегу навалило.

Так и осталась под этим снегом надежда на первый колхозный миллион.

Летом в тесную комнатку конторы редко кто заглядывал, все наряды и дела обсуждались на дворе. Теперь же все нужды и вопросы решали в канцелярии.

Протасевич, который завтракал не раньше одиннадцати-двенадцати (когда люди добрые обедать собираются), уже несколько раз делал попытку встать и пойти домой, но каждый раз это у него срывалось.

Распахнулась дверь, и, похлопывая кожаными рукавицами, в контору вошел седенький старичок, сосед Протасевича.

— A-а, Иван Фотиевич! И у вас наконец дело к властям? — шутливо приветствовал его председатель.

— Дело, Андрей Иванович, дело. Телушку отвел на ферму. Ваньке Булату сдал. Дак квиток хочу, чтобы по закону.

— По закону, все по закону надо оформить, Иван Фотиевич. А кроме квитанции, ничего получить не желаете?