— Как это? — Старик растерялся.
— Товарищ Терешко, за каждую живую голову, сданную по контрактации, в зависимости от веса, колхоз компенсирует владельца деньгами или натурой, — обстоятельно разъяснял деду Василь Павлович.
— Вот накрутил: «За каждую живую голову»! — захохотал Михневич. — Этак дед жинку молодую захочет получить в компенсацию, раз уж случай такой представился сбыть старую «живую голову».
Сострил Михневич не так уж удачно, но дед не обиделся.
— А что, и взять бы… Такую вот, как эта или вон та. — Старик по очереди кивнул Зое, а потом Мане.
Зоя покраснела и сердито надула губы, а Маня и Михневич от души смеялись.
— Ишь ты, живо облюбовал! — подзадоривал Сергей деда.
Когда смех утих, Забела строго взглянул на старика и повторил:
— Так, товарищ Терешко, чем вы хотите, чтобы оплатили вам — деньгами или натурой? И когда — сейчас или потом?
— А сколько нам со старухой надо денег тех или хлеба? Этот год, слава богу, с хлебом будем. А не хватит — сыны подмогут. Подкинут старым кочерыжкам мешок муки. Ешьте, скажут, тата с мамой, да поскорей домой собирайтесь…
Старик по натуре был шутник — и сам посмеется, и людей потешит. Но не терпел, когда пустой разговор затягивался надолго.
— А насчет оплаты тоже куда спешить. Погожу еще в березняк. (В березняке было кладбище.) До конца трудового года. Вместе со всеми получу, что положено: то ли хлеб, то ли гроши… Телушка-то хороша была, гладкая.
— А не боитесь, дедушка? — спросил Протасевич.
— Чего бояться-то? Не пропьешь же ни ты, ни вот он, — дед повернулся к главному бухгалтеру, — ни они обе… А вот этому веры нет, — желтым от курева пальцем он ткнул в сторону Сергея Михневича.
— Правду говоришь, дед, пропил бы, ей-ей, пропил бы. — И, обращаясь ко всем, кто был в комнате, Сергей чистосердечно признался: — Как отхватили мы его председателем, — поднял глаза на Протасевича, — так, не вру, не валялся ни разу… Ну, выпьешь так, что мозги ходуном ходят. А вот чтобы по-пластунски… этого не было.
В сенях громко стукнула дверь, и вместе с клубами пара на пороге встала завязанная платком до глаз женщина.
— Здравствуйте вам, — поздоровалась она, обивая снег с красных бахил.
— Добрый день, тетка Марыля, проходите, — ответил за всех на ее приветствие председатель. — Какая забота вас привела сюда, как дела на ферме?
— Ой, черт их не возьмет, те дела, — бойко отозвалась тетка, направляясь прямо к председательскому столу. Это была та самая свинарка Дятлиха, с которой встретился Протасевич на колхозном выгоне, приехав в отпуск. — Человека накорми три раза в день да в тепле держи, дак ничего больше не захочет, а то свинья… чего ей бояться…
Все засмеялись.
— Ну а вам, тетка, чего бояться, чего пришли сюда с самого утра?
— А божечка мой, чего мне бояться, — зачастила Дятлиха. — Коня пришла у бригадира просить, чтоб дали съездить в амбулаторию или в аптеку. Меньшому хлопцу пелициллин надо. Катя-докторка приказала. Так стреляет в ухо, что горит бедняга огнем. Дак Катя будет колоть пелициллин.
— Если такая беда, какой может быть разговор…
Но Дятлиха не дала председателю договорить.
— А больший обносился, в школу ходить не в чем. Дак, может, корт на штаны попадется. И у самой…
Дятлиху, если не остановить, до вечера не переслушаешь.
— Ну, так надо ехать, — Протасевич взглянул на бригадира.
— У меня сегодня все кони в расходе, — потушив окурок, отвернулся от окна Михневич.
— Где это они у тебя в расходе? — зная нрав Михневича, сказал Дорожко. — Возьми, Марыля, у меня Сойку.
— Дак она ж жеребая.
— А ты не погоняй!
— Дак неужто погонять буду? Может, вы, председатель, выписали б еще рублей полтораста авансу? За что ж я тот пелициллин и корт покупать буду?
— Как там у тебя, Павлович? — больше для порядка осведомился Пратасевич.
— Найдем полтораста, — пообещал счетовод.
— От же спасибочка вам, председатель! — поклонилась Дятлиха, запахивая ватник.
Зазвонил телефон. Протасевич снял трубку.
— Алло, алло!.. Что такое? Ничего не слыхать… A-а, Адам Андреевич? Добрый день!.. Что?.. Да нет, не бушую. Ничего не слышно… Куда?.. В Минск? Так недавно собирали же нас, председателей… Опять?.. Делать им там нечего… Передовиков? Так какой я передовик? Смех один!.. Ну, выбиваюсь… Выбиваемся. А как тут выбьешься, когда почти весь лен под снегом остался?.. Ладно… Завтра, значит? Хорошо…
Звонил секретарь райкома Баруков: завтра в одиннадцать утра быть в Минске, на совещании. А Протасевичу было вовсе не до совещания. Вспомнил про лен, и словно резануло по сердцу, чтоб не растравлять себя, решил поскорее уйти домой, подошел к деду Терешке и пожал старческую, но еще сильную руку.
— Спасибо, Иван Фотиевич, что доверяете… А за телушку получите то, что вам захочется, и тогда, когда удобнее. Схожу и я, братцы, подкреплюсь.
Он вышел. Вслед за ним встали оба бригадира. За бригадирами дробно заковылял дед Терешка.
Во внезапно наступившей тишине слышно было только, как тикают часы.
Протасевич назвал девушке-секретарше свою фамилию, получил у нее блокнот, пригласительный билет с пометкой «президиум» и решил постоять в фойе, поискать знакомых. Сразу же такой и попался.
— Андрейка! Привет, полещук! — облапил его силач с лицом и шеей, словно налитыми свекольным соком.
— A-а, Пилипенко, здоров, чертяка! — напрасно пытался вырваться из этих железных объятий искренне обрадованный встречей Протасевич. — Ты уже тут со своим пулеметом? Кружишь, как ворон, добычу ищешь? С вечера еще?
— Ты-то мне как раз и нужен. Первого возьму на мушку.
С Пилипенко, фотокорреспондентом республиканской газеты, Протасевича познакомил его друг, журналист Алеша Зайчик. Без Пилипенко Алеша не ездил ни в одну командировку.
— Ну как там шуруешь? Нормально? — У Пилипенко свой особый лексикон и своя манера вести беседу.
— Нормально, — не желая входить в подробности, в тон ему ответил Протасевич.
— Значит, лады. Значит, завтра тебе, Андрейка, быть распятым, как Христу, в доверенной мне прессе.
— Ну тебя, — отмахнулся Протасевич. — Скажи лучше, как старик мается, как Зайчик наш скачет? В тот раз не успел даже позвонить ему.
— У старика, брат, дела… — Пилипенко сделал выразительный жест, означавший, что дела плохи. — Сам Пярковский, профессор, сказал, что долго не протянет.
— Да ну их, этих Пярковских, послушаешь их так…
— Нет, брат Андрей, точно. У старика дела швах!..
— Подожди, — перебил вконец растерявшийся Протасевич. — Неужто так серьезно? Неужто все?..
— Все, брат. Эскулапы так считают. Ну, бывай! Зайди к Зайчику домой, там тебе рады будут. А я смываюсь.
Эта короткая встреча с Пилипенко страшно огорчила Протасевича, однако долго раздумывать над всем этим не пришлось. Прямо на него, опираясь на протез, шел Герасим Степанов, прогремевший на всю Белоруссию председатель-миллионер. До сорок первого он был партработником, а сразу же, как окончилась война, решил стать председателем колхоза. Степанов был лет на пятнадцать старше Протасевича и относился к Андрею с доброжелательным участием.
— Уже здесь, землепроходчик? — словно клещами он сжал руку Протасевича. — Не ясно только, в какой связи передовики и ты? — загрохотал он, но Андрей Иванович не обиделся: обычная степановская манера подъялдыкнуть приятеля. — Вот «Авангард» — совсем другой, как говорится, коленкор, пять миллионов годового дохода, — похвалился Степанов, но даже это, казалось, откровенное хвастовство не могло испортить радости общения с ним и было, что называется, к лицу ему.
— И сам не ведаю, Герасим Иванович, для чего сюда вытянули. Срамота одна… Какой там передовик?! Вы не представляете, какая беда у меня со льном.
— Представляю. Под снегом остался.
— Ну, не весь.
— Поднимать надо. — И эти слова звучали как приказ. — Пусть сортом ниже пойдет, все равно лучше, чем в поле сгниет. Пускай тресто́й идет — хоть какая-то корысть!.. А! Привет Миколе Апанасовичу! — Он пожал руку седому жилистому человеку. — Как оно там, в Слуцке? — гремел уже где-то слева от Протасевича степановский бас.