Чьи это стихи?
Я вспомнил их в переводе:
Если не вижу тебя, я не плачу.
Разума, встретив тебя, не утрачу.
Все ж если долго тебя не встречаю,
Жажду чего-то, о чем-то скучаю
И вопрошаю себя без ответа:
Дружба ли это? Любовь ли это?
Боже мой, строки Адама Мицкевича я готов был выдать за свои собственные!
Я вернулся в читальню и просидел до вечера, выходя только покурить.
Мысленно представлял, как приду в издательство, как постараюсь спокойно выслушать новые замечания редактора, наконец подпишу договор. С этим тут обычно не спешат, откладывают на следующий раз: еще не обговорили окончательно с начальством.
Задумался так, что и не заметил, как выкурил подряд три папиросы. Это как бы успокоило, и я снова подошел к окну, взглянул на улицу, на скверик, за которым исчезла Женя.
Исчезла на полгода? На год?
Стихи снова приходят мне в голову, снова толпятся в ней, и разобраться в них невозможно. Я даю им волю, и в этой сумятице опять овладевает мной недавняя неуверенность, сомнения.
…И вопрошаю себя без ответа:
Дружба ли это? Любовь ли это?
Кто его разберет, что это такое, когда и сам я не разобрался почти за двадцать лет таких же возникновений и исчезновений — на год, на полгода, на три года, на пять…
1958
ДОКТОР ВОЛКОВИЧ
Каждое утро в половине девятого к соседским воротам подкатывала бричка на рессорах с черным клеенчатым сиденьем. И каждый раз, всегда в одно и то же время, так точно, что можно без опаски проверять часы, в воротах появлялся мужчина. Невысокий и немолодой, когда хорошая погода, в белом полотняном костюме и соломенной шляпе. В дождь в воротах возникал черный прорезиненный плащ с поднятым капюшоном.
Следом за мужчиной, на шаг сзади, следовала собака. Большая, черная, с грустной преданностью в умных глазах. Усевшись в бричку, он приказывал:
— А ну, Цезарь, выполняй свой долг — на место.
Мудрый Цезарь знал, чего от него требуют, и покорно поворачивал, нажимал лапой на щеколду и скрывался за воротами.
Кучер дергал вожжи, и бричка трогалась с места. Обратно она возвращалась обычно после шести вечера.
Однако случалось, что ее не было и в семь часов, и в восемь, и позднее.
Тогда из зеленых ворот на улицу выходили невысокая, седая, с непокрытой головой женщина, белоголовый мальчик лет шести-семи и Цезарь. Какое-то время они стояли и поглядывали в ту сторону, куда утром покатила бричка. Не дождавшись, старушка, взяв за руку мальчика, уходила обратно во двор. Собака бежала за ними. А чуть позднее они снова выходили и снова не сводили глаз с того конца улицы.
Так повторялось не раз, пока у зеленых ворот не останавливалась знакомая бричка. Мужчина прощался с кучером и тяжелой походкой утомленного человека приближался к тем, кто, как бдительные стражи, караулили его у дома.
Он гладил по голове и целовал мальчика, что-то объяснял женщине, и она недовольно качала головой — выговаривала, должно быть, за опоздание. Потом они, взяв ребенка за руки, сопровождаемые Цезарем, скрывались за воротами.
Вечером, когда хозяин был дома, в их саду частенько грустила гитара и мужской голос жаловался: «Выхожу один я на дорогу…»
Голос был слабый, но еще слышались в нем отзвуки той молодой силы, которая когда-то давно, наверное, имела немалую власть.
И эта бричка, что подъезжала каждое утро к соседским воротам, и эта тоскующая гитара, и одинокий голос, вливающийся в мое распахнутое окно, не могли не вызвать интереса, не могла я не полюбопытствовать: кто живет здесь, рядом со мной, в этом небольшом польско-литовском городке, временном моем прибежище?
— То есть пан доктор, — объяснила квартирная хозяйка.
— Какой доктор?
— Обыкновенный, который людей лечит.
— Пожилой человек?
— Немолодой мужчина, но…
По тому, как отвечала мне пани Ядвига — так звали хозяйку, — ясно было, что она лично не считает пана доктора мужчиной, не заслуживающим внимания.
— Интересный человек? — точил меня червяк любопытства.
— А кто его ведает… Он тут с людьми не очень знается…
— Заносчивый?
— Богатый.
— Вот оно что!
— И скуп, — свет такого не видел!
Видно было, что пани Ядвиге не терпится еще кое-что добавить к характеристике «пана доктора», но то ли не решалась она, то ли просто не хотела.
Услужливое воображение тем временем подсовывало уже готовенький образ старого скряги: выдает деньги жене на каждый день и в конце недели требует с нее отчет, сам заваривает чай, да пожиже. И тут же вспоминалось другое: сад за забором, гитара и эта лермонтовская тоска: «Выхожу один я на дорогу…»
— Я хочу познакомиться с паном доктором.
— Матка боска! Он же неженатый…
— А эта низенькая полная женщина с седыми волосами? Она кто?
— Сестра пана. Он и холостяком остался из-за скупости…
— А мальчик тогда чей же?
— Мальчик? Он тоже не украшает пана доктора…
— Не важно, я все равно пойду к нему, лечиться.
— Нех пан буг крые! — не поняв, что шучу, ужаснулась пани Ядвига. — Я бы не решилась. Что люди подумают?
Однако ни людям задумываться, ни пани Ядвиге ужасаться не пришлось. Мое знакомство с доктором с точки зрения здешней морали произошло вполне пристойно, как и полагалось тому быть.
Дзинь! Величиной с арбуз, красно-синий мяч ударился о стекло моего окна, опрокинул чернильницу на бумаги, соскочил со стола и покатился по полу. И вслед за этим «дзинь» за забором в соседнем дворе раздался детский крик:
— Папочка, мяч!
На крыльце показался доктор.
— Какая еще беда стряслась?
— Я его подбросил… А он взял и полетел. Туда…
— Гм… «Взял и полетел». Значит, надо взять и пойти попросить извинения у пани Ядвиги и забрать мяч.
— Ой, не хочу… И ты пойди со мной, папа.
Обращенное к старому доктору «папа» было так же непостижимо и странно, как лермонтовские стихи, — и скопидом, который отсчитывает на каждый день жене деньги и сам заваривает чай.
— Ну что же, бросать друга в беде негоже. Пошли, Юрий Долгорукий.
Через несколько минут в мою дверь постучали.
— Пожалуйста.
Первым переступил порог подтолкнутый сзади «Юрий Долгорукий».
— Ну! — снова легонько подвинул его на шаг вперед и закрыл за собой дверь доктор.
— Добрый день, — тоненько пискнул мальчик, исподлобья разглядывая меня.
— Добрый день, — зычно повторил за ним доктор. — Пришли вот, простите, мы с вами незнакомы, покаяться. Сами решайте, что теперь делать. Казнить или миловать.
В его словах была несколько напыщенная, старомодная галантность.
— Как же казнить такую светлую шелковистую головку…
И впрямь, мальчик был такой светлоголовый, яснолицый — глаз не отведешь. Пытливый взгляд, круглое, розовощекое личико и волосы короткие, мягкие, как лен.
Наверно почуяв по моему голосу, что гроза прошла стороной, мальчик лукаво взглянул на меня.
«Ах ты хитрюга…» Мне хотелось ущипнуть эту румяную щечку, но, как хозяйка положения, решающая судьбу, я вынуждена была держаться серьезно и солидно.
— Проси прощения, — велел доктор.
Мальчик пожал плечами, особого удовольствия это у него не вызывало, но приказ выполнил.
— Простите, я больше не буду…
— Прощаю. Только при условии, что будешь приходить ко мне в гости. Ладно?
Мальчик снова вскинул синие глаза и, не обнаружив на лице моем подвоха, вопросительно посмотрел на доктора.
— Отвечай, что на меня смотришь? Не меня же зовут в гости, — сдерживая улыбку, отозвался тот.
— Пожалуйста, пожалуйста, доктор, прошу и вас тоже.
Мальчик дернул доктора за рукав: мол, давай соглашайся…
