На столике горела настольная лампа и лежала рукопись. И еще на столике — это прежде всего бросилось в глаза — на подносе огромный разрезанный арбуз! Наверно, арбуз был и лекарством: врачи рекомендуют их почечникам.

Лидия Яковлевна поставила на стол вазу с яблоками. А Иван Павлович, будто оправдываясь, посетовал:

— Извините, что вина нет. — И с сожалением добавил: — Я уже давно не пью вина…

Мы с Лидой Арабей взяли по яблоку. Яблоки были душистые, сочные, вкусные. Мне захотелось еще одно… Тут и хлопцы наши протянули руки, и как-то незаметно разговор оживился, все мы вдруг почувствовали себя здесь в гостях просто и легко.

Трудно сейчас точно восстановить в памяти, о чем шел разговор. Конечно же прежде всего о здоровье Ивана Павловича, о его романе (все нетерпеливо ожидали продолжения «Полесской хроники»). И в печати и в частных разговорах он рассказывал, что пишет третий роман… Признавался, что пишется трудно.

Говорили о литературе вообще.

В разговоре с Мележем всегда удивляло, откуда при всей его занятости находились силы и время так внимательно следить за литературным процессом, досконально знать все, что происходит в литературе.

…Потом они с Лидией Яковлевной повели нас показывать санаторий.

— Здешние острословы прозвали его дворянским гнездом, — чувствовалось, что шутка эта понравилась Мележу…

Гневить бога было грешно — «гнездо» отменное… Как бы только чувствовала себя в этом гнезде милая его сердцу Ганна, если бы случайно оказалась здесь? Или ее отец Чернушка? Или какая-нибудь куреневская Сорока?

Под этой крышей, в этом его «предбаннике» витали только их души. Мы обошли все холмы, все залы, осмотрели солярий, бассейн…

В лоджии фотокорреспондент «Советского Крыма» П. А. Иванов снял нас всех на память. Он тоже приехал с нами, чтобы поместить в своей газете репортаж «Белорусские писатели в гостях у лауреата Ленинской премии Ивана Мележа». Иван Павлович попросил Иванова обязательно сделать всем нам снимки. Они хранятся у меня и сегодня.

Потом еще из лоджии полюбовались на море, что лежало под горою, будто под ногами у нас. Однако пришло уже время собираться назад в Ялту… Мы отговаривали Ивана Павловича, но он все равно пошел с Лидией Яковлевной провожать нас. И ждал, пока мужчины не остановили какое-то случайное такси.

Расцеловал всех нас на прощание, смотрел, как мы впятером, не обращая внимания на протест шофера, втискивались в машину.

Так и остался он с того вечера в моей памяти с поднятой рукой на обочине Севастопольской дороги.

А через несколько дней они с Лидией Яковлевной уже возвращались в Минск. Накануне отъезда приехали в Ялту, чтоб проститься. Мележ зашел к каждому из нас в комнату. (Мы его также не ждали.) В этот день и вид, и настроение у него были куда лучше. Он был в отлично сшитом костюме, в берете, с плащом, переброшенным на руку. Собранный, подтянутый, я бы сказала, по-дорожному деловой, что ли. И в то же время очень внимателен и деликатен.

Лидия Яковлевна терпеливо ожидала его внизу, в холле, пока он обходил всех нас…

В «Работніцу і сялянку» Мележ приходил часто. Все, что он писал, печатала ему Янина Болеславовна Шабуня (Яня) — первоклассная машинистка (ее машинка вывела «в люди» не одного писателя). В «Работніцы і сялянцы» Иван Мележ опубликовал всего лишь один рассказ «Сустрэча за горадам». Тогда в редакциях боялись страшно «аморальной» темы и «аморального» героя… (Герой рассказа изменил жене, или, наоборот, героя, женатого человека, полюбила молодая девушка…) Пришлось и нам с Иваном Павловичем — я работала тогда в «Работніцы і сялянцы» заведующей отделом культуры и литературы — выдержать «битву» с редактором и ответственным секретарем… Возможно, поэтому после он так ничего и не приносил и не предлагал в наш журнал.

Я вспоминаю, как обдумывал каждое свое слово Мележ. И в то же время — меня это удивляет и теперь — очень серьезно и внимательно прислушивался (скорее всего, проверял себя) к моему «женскому» мнению относительно поведения его героев и особенно героинь.

— А что, по-вашему, должна чувствовать в подобной ситуации женщина? Как должна себя вести? И что думает она в такой момент о мужчине?..

Он, возможно, как мало кто из писателей, верил и доверял прежде всего себе самому. Но и проверял самого себя!

…Мележ любил по дороге зайти в редакцию и после обычных приветствий незаметно перевести разговор на свою последнюю книгу, на свой роман, на своих героев, мог слушать о них без устали. Это было в его характере. (А куда ты от своего характера денешься?) Черта эта вызывала дружеские шутки и талантливые имитации. Имитации-шутки, и не только дружеские…

…Сколько раз в издательстве, куда приходил порой «как на войну», он повторял: «Очень скверно чувствую себя… Может, новой книги и не дождусь…»

Лучше всех врачей зная, что жизни ему отпущено уже немного, он все же надеялся, с такой верой жаждал услышать: «Ну как это не дождетесь! Кому же тогда и ждать новых книг?! Таких книг…»

А он не только не дождался. Не дописал даже. И вот невозможно поверить, невозможно смириться: умер Мележ…

Будто собор, чистый и серебряный, лес чуть слышно звонит вечную память его умолкшим шагам.

И его неисполненным замыслам, что отлетели вместе с ним…

Р. S. Время стирает надпись на камнях?

Еще в октябре прошлого года я писала первые страницы этих воспоминаний, и слезы застилали глаза.

И вот пришла осень и засыпала следы его золотым листопадом. И пришла зима. И также укрыла его сон снегом…

…Неоценимую дань памяти Ивана Мележа — фотовыставку его пути жизни и творчества устроил в Доме литератора Владимир Крук.

Каждый раз, приходя в этот дом то ли утром, то ли днем или вечером, я всегда поднимаюсь на второй этаж, останавливаюсь и, встретив глазами безмолвное ожидание его взгляда, тихо говорю:

— Добрый день, Иван Павлович!

И мне так хочется чуда — чтобы он улыбнулся, чтобы услышать от него, как когда-то при встречах:

— Подожди, задержись…

1977

Андрей Протасевич покидал родные места с тем сожалением и тоской в сердце, которые знакомы только человеку, с детства связанному с цветением ржаных полей, с перезвоном душистых луговых трав, с каждой тропкой и грибными местами старого исхоженного леса.

Брат Николай хотел запрячь коня и подвезти его до полустанка, но Андрей отказался. До прихода поезда оставалось часа два, и он пошел пешком. Необязательно было добираться напрямик — через канаву. Можно было выбрать кружную дорогу — мимо камня. Андрей хорошо помнил этот круглый камень, поросший низеньким сероватым мхом и по форме своей напоминавший сыр, только-только откинутый из холщового мешочка.

К этому камню когда-то они, мальчишки Андреева возраста, ездили в ночное со своими конями — обыкновенными дубовыми посошками, на которых за день можно было обскакать полсвета.

Прихватывали с собой торбочки с едой, спички, сырую картошку и, как только солнце опускалось за Барецкий лес, раскладывали под камнем огонь, закапывали в горячую золу картофель и жарили на прутиках елкое, прогорклое сало.

Потом поспевала картошка. Ее выгребали из золы, вытирали о траву. Перекладывая с ладони на ладонь, нетерпеливо очищали, обжигая десны и язык, ели — горячую, рассыпчатую.

Навсегда уже распростившись с детством и уехав из деревни, Андрей никогда после не ел ничего более вкусного, чем это прихваченное легким дымком сало на прутиках, чем этот хлеб, весь в растопленном жиру и саже, чем печенная в золе картошка.

Домой возвращались вскоре после того, как было покончено с едой, когда и сами ночлежники и кони насытились. Оставаться дольше не получалось, потому что за это дома могли ожидать отцовский ремень или материны попреки.