Соседи один за другим новые хаты ставили. И под гонтом, и под шифером. Не узнать деревню стало — улица словно расступилась. Только Михал с Ниной все в старой жили. Правда, за это время дети выросли, выучились, все трое стали на ноги. Старший сын — офицером. Средний — геологом. А дочка (все маленькая была), та по планированию сельского хозяйства в институте. «Ближе к дому будет», — объяснял Няронский. А она взяла да в Казахстан улетела, в совхоз, на целину.

Однако Няронские построили все же новую хату.

— Зачем она вам, двоим старикам? Хватило бы на ваш век и той, что есть, — отговаривал кое-кто из соседей. — Или надеетесь, что сыны невесток в новую привезут?

Михал в таких случаях пожимал плечами: ясно, что хватило бы и старой, но так «министр внутренних дел» скомандовал. Иначе жену не величал.

— Мы еще сами поживем в новой хате, с невестками больно хлопот много, — отвечала Нина соседкам, где-то в глубине души ожидая этих невесток и тревожась: забрать-то сынов они заберут, а вот захотят ли взглянуть на отцов порог?

Дома же, оставшись вдвоем с Михалом, рассуждала:

— Известно, отец, на наш век бы хватило и этой хаты. А чего ж нам быть хуже людей? Мы что, беднее всех? Или в самом плохом колхозе живем? Да и ты сам депутат, ну пускай себе не Верховного, а райсовета, так все же!.. И люди к нам приходят. Опять же хлопцы когда-никогда, а поженятся. Динка тоже… Как им жен привести в эту старую хату?

— Я не против. Я голосую — «за», — соглашался с неопровержимыми доводами своего домашнего министра Михал.

Так началась стройка, о которой они говорили столько лет. Началась, а когда кончилась, на месте старой их хаты выросла пятистенка под светлым шифером, с веселыми обоями и новой, из города мебелью.

И вот теперь, когда все было уже почти завершено, жена вдруг ни с того ни с сего решила стать бережливой и так взялась за «лимиты», что требует договариваться с ней, выписывать или не выписывать ему газеты, как будто может он обойтись без той большой жизни, которая кипит по всей стране.

Но тут Михал не сдается. Тут проявляет характер.

— Нет, братки! Не будет по-вашему! — кидается он в контратаку, обращаясь к жене почему-то во множественном числе. — Мне одной торбы с салом маловато! Можете все себе забрать. А на подписку я как-нибудь заработаю! — При слове «подписка» накал у него доходит до крайней степени. — Слышишь ты или нет?! — наступает он на жену. — И не только на газеты, и на журналы тоже. На все, какие только выходят в Советском Союзе! — и выскакивает за дверь.

Однако, вспомнив, что не все еще выложил, возвращается и, стоя на пороге, кричит:

— Скажи, трачу я хоть рубль на одежду свою или на обувь? Скажи! А! — И он, как на параде, печатая шаг, проходит перед женой, выставив напоказ ногу в поношенных хромовых сапогах. — Сыновы, офицерские сапоги! Я у тебя спрашиваю: трачу я на себя хоть рубль? — и тычет пальцем себе в грудь, в тонкого сукна китель (тоже от сына перешел). — Дак запомни! — Атака отбита, воинственный запал приметно слабеет. — Я тебе не тот пастух, каким был Ванька Корзун, — кнут, выгон и коровы. Я животновод, кстати, отмеченный и награжденный в самом Минске. Видала? — И чтоб окончательно разгромить противника, Михал протягивает к самым ее глазам свою руку.

— Ей-богу, сдурел человек, — отступает на шаг жена.

Сто раз видела она его именные часы, что получил он в подарок на съезде лучших животноводов в Минске. И в руках держала, и соседкам на улицу выносила — хвалилась.

— Выписывай не только со всего Советского Союза, выписывай откуда хочешь! Я, что ли, жалею тебе грошей, чего прицепился ко мне.

— Ага! Не жалеешь! Не имеешь права! — опять вскипает Михал и, повернувшись к жене спиной, тихонько сует в свою торбу книгу. И не скажешь про жену, чтоб скупая была, чтоб ничем не интересовалась. Сама же не дает приемник даже на минуту выключить: «Может, важное что передадут?» А как ему, дак!.. Не желая больше разжигать войну в хате, Михал берет плащ-дождевик и снова идет к двери. Но от внимательного взгляда жены не укрылась торба Михалова.

— Ты этими книгами сыт будешь? — И, решительно взяв из его рук торбу, кладет в нее большой кусок сала, свежие огурцы, помидоры, отбирает послаще груши.

— Хватит, — говорит Михал. — Закормишь.

— Съешь, — коротко отвечает жена.

Такие перепалки кончаются примирением обычно вечером, после того как Михал пригонит с поля колхозных коров. Полное согласие наступает тогда, когда они оказываются вдвоем в своей новой хате.

Поужинав, Михал садится к приемнику. Жена хлопочет по дому, кончает свои женские дела. А кончив, подсаживается к нему.

Неспокойно на свете.

А разве нельзя было бы спать людям так, чтобы не просыпаться ночью от пугающих, тяжких снов? Чтоб не заходилось от боли сердце матери? Дети… Сколько натерпелась с ними, с маленькими, прячась в войну во ржи, в болоте. А теперь снова страх охватывает. Только теперь дети не маленькие. Теперь их уже не спрячешь. Теперь они солдаты.

— Не дай боже войны.

— Бог, мать, ничем не поможет, — отзывается Михал. — Сами люди должны помочь себе.

1955

Все случилось так, как это обычно и случается. Однажды, когда только еще начинался сенокос, возвращаясь поздно домой, Василь Сямак, первый хлопец на деревне, подхватил вдруг под руку Аню Валошку, да так и не отпустил ее до самого дома. Девушка сначала сопротивлялась, разок даже смазала по щеке Василя, но потом устала вырываться, замедлила шаг и послушно пошла рядом.

— А ну тебя!

Кто-то из женщин сразу оценил эту пару:

— Гляди ты, их хоть сейчас в загс!

А девчата — ни одна из них не отказалась бы вот так же под ручку пройтись с Василем — подначивали кто во что горазд.

— Анька, не прижимайся слишком уж к Василю. Галя скоро домой заявится.

— Пока Галя там экзамены сдает, Василь с Анькой дремать не станут.

Василь Сямак, разгоряченный общим вниманием, привлеченным к его особе, смахивал со лба залихватский чуб и от шуток отбивался шутками: пускай Галя еще подрастет маленько.

Аня Валошка, отведя в сторону настойчивые руки Василя, обрезала его:

— У тебя самого еще молоко не просохло на губах…

Но, странно, сердцем не противилась этой его настойчивости.

После ужина неугомонная молодежь снова собралась на площадке у клуба. Гармонист занял свое привычное место на лавочке под старым кленом и, приложив ухо к гармонике, словно прислушиваясь, что там у нее внутри делается, рванул вдруг мехи, врезал польку.

Как и всегда, и в этот вечер Василь выделялся из всех колхозных хлопцев. Высокий, статный, он приглашал на танцы только самых красивых девчат, однако ни одной не отдавал предпочтения.

Аня Валошка тоже не пропускала почти ни одного танца. И все же взгляд ее невольно нет-нет да и устремлялся вслед за кудрявым Василевым чубом. И весь вечер не оставляла ее не то какая-то тревога неясная, не то смутное ожидание.

Вальс гармонист приберег напоследок. И когда на круг вышли первые пары, Аня внезапно приняла неожиданное для самой себя решение: не станет она больше танцевать, уйдет домой. Она отказала комбайнеру Володе, тоже не последнему парню на селе, не пошла со своим бригадным учетчиком Гришей и, не дожидаясь конца вальса, попыталась незаметно прошмыгнуть к выходу. Не захотелось почему-то ей в этот вечер оставаться и по дороге домой обсуждать с подружками, как прошли танцы.

Только-только попробовала укрыться за широкой спиной гармониста, вдруг откуда ни возьмись рядом — Василь.

— Давай мы с тобой покажем класс. — И не успела она опомниться, как рука ее уже лежала на широком плече Василя, он крепко обнял ее и сразу же с места плавно закружил. Что говорить, такого танцора поискать надо. Пройтись с ним по кругу каждая за честь сочла бы.

…У Василя была девушка, с которой он, как говорили в селе, гулял уже около двух лет. Галя кончала педучилище и сейчас сдавала государственные экзамены. Василь, не стесняясь, открыто рассказывал, что Галя ему нравится, вот только кончит учение — и сразу поженятся… Она станет учительствовать у них в селе.