— А оно вон что! — вопила соседка. — Я держу петуха, кормлю, а его уже на продажу пустили… Где же это ты схапал его, голубчик?

— Я его нигде не хапал! — рванул Шурка свое ухо из липких толстых пальцев. — Он сам пришел…

— Сам пришел?! Знаю я, как к вам все само приходит. И мать твоя такая!

От последних слов Шурке сделалось больней, чем от цепких пальцев.

— Что вы знаете? — глотая слезы, крикнул он. — Спросите у Казика, он все видел…

Но Казика и след простыл. Быстро сообразив, что дело обернулось совсем не так, как они думали, Казик незаметно нырнул за чужие спины…

…Это был первый привод Шурки Ремзикова в отделение милиции.

Вечером того же дня мальчишка получил дома — не первую уже за свою короткую жизнь — взбучку. После «науки» отчима он долго не мог сидеть за партой.

Петух еще больше испортил Шуркины дела в школе. Как-то так случилось, что никто из учителей особенно не удивился, услышав о новом проступке Ремзикова. Никто не заступился за него, никто искренне не поинтересовался, как все случилось на самом деле… Так незаметно к Шурке-«лодырю» прилипло и другое, еще более обидное прозвище — «вор».

Причиной второго привода были соседские житники. Житники эти — краснобокие прозрачные яблоки — так соблазняли мальчишек, что наконец не хватило никакого терпения. Налет произошел ночью, когда, по донесению разведки, хозяин должен был быть в отлучке.

Неслышно одна за другой перемахнули высоченный забор три тени. Шурка перекинул ногу четвертым. И в этот момент где-то внизу зарычала соседская собака, послышался ошалелый детский крик, и все потонуло в общем плаче и собачьем лае…

На другой день хозяин сада привел двух «налетчиков» в отделение.

Опять приходила в милицию мать и забирала Шурку домой. Опять ремнем отчим до крови «учил» Шурку, как нужно жить на свете…

Теперь его ждала третья такая встреча.

— Тетя, не нужно вызывать мамку! — просил он инспектора милиции со слезами в голосе.

— А что же делать, Ремзиков? Что с тобой будет? Вот ты взял и поехал, а про мать ты подумал?

Шурка молчал. Вряд ли тревожили его такие заботы.

— И скажи мне: что бы ты делал там, на целинных землях? Что бы вы все там делали? — спрашивала инспектор у Шурки.

— Нашел бы дело, — понуро ответил Шурка. — Научился бы и шофером работал…

— Мал ты еще.

— Подрос бы, — так же уверенно, как когда-то говорил мне, что его мать никогда не состарится, сказал Шурка и, помолчав, всхлипнул: — Я все равно не буду с ними… Все равно убегу…

— Убежишь и будешь мотаться по свету, — строго остановила его инспектор. — А ты не убегай, а заслужи, добейся, чтобы тебя туда послали… Какой из тебя сейчас шофер? А вот поступил бы, скажем, в автомеханический техникум, окончил его — тогда езжай, куда хочешь: на целинные земли, на любое строительство… Автомеханику всюду работа найдется. Было б только желание работать.

— Меня не примут, — глухо сказал Шурка, глядя в землю.

— Сдашь переэкзаменовку и поступишь. Лишь бы ты захотел поступить, а мы и школа поможем тебе. Все зависит от тебя самого.

— Если б приняли… — все так же уныло проговорил Шурка, но на этот раз в голосе его звучала слабая нотка надежды.

Мать не пришла за ним в отделение милиции. Чтобы оградить мальчишку от побоев, мы с инспектором решили сами пойти с ним домой.

Мать мы дома не застали. Она еще была на работе. Шурку встретили малыши. Они навалились на него со всех сторон, с писком и смехом повисли на нем, завертелись с ним по двору…

В углу двора, в тенечке под вишней, уткнувшись лицом в рукав, спал Митька — так за глаза звал Шурка отчима.

Он не поднял головы, не проснулся даже от шума.

Малыши беззаботно разъяснили:

— Папка спит пьяный…

Шурка сделал выразительный жест: пошли, малышня, на улицу!

Он был рад им, этим своим мучителям! С ними он забыл о неудачном путешествии, забыл, что вечером его ждет еще встреча с матерью, что во дворе спит пьяный Митька…

Нет, даже и теперь не казался мне Шурка пропащим человеком!

1957

Так звали молодую гнедую кобылу. Книга — потому, что на лбу у нее было белое пятно, — точь в точь раскрытая книга. Ну, а почему партизанка, об этом вы, должно быть, уже сами догадались.

Попала она в партизаны при следующих обстоятельствах. Еще в первые месяцы войны Книгу ранило в ногу осколком гранаты. Рана была тяжелая, хозяин Книги, молодой кавалерист, пожалел, не пристрелил кобылу, оставил ее под присмотром старого крестьянина в деревне, за которую шел бой с фашистами.

— Не могу, рука не поднимается… Она ж как человек, понимает каждое слово… — печально говорил солдат крестьянину, гладя понуро опущенную голову Книги. — Присмотри за ней, отец. Может, и выходишь. Тогда она еще послужит тебе…

Книга слушала своего хозяина, ласково терлась об его руку мягкой, бархатной мордой, и в ее умных, блестящих, как каштан, глазах чернела невысказанная печаль.

— Будь, сынок, сам жив и здоров. А о кобыле не беспокойся. Присмотрю, — обнадежил кавалериста крестьянин.

— Спасибо, отец, — крепко пожал ему руку солдат и побежал догонять товарищей.

С того дня Книга осталась у нового хозяина. И нужно сказать — ей повезло. Был тот крестьянин человеком добрым и участливым, лечил и присматривал за раненой Книгой на совесть. Вскоре Книга оправилась, выздоровела, только заднюю правую ногу все подтягивала. Но и это к осени прошло.

А осенью, в одну из глухих, дождливых ночей, к ее новому хозяину постучали в окно партизаны. Одному из них нужно было как можно быстрей добраться до соседней деревни — такое у него было задание. Тогда-то хозяин и вывел из хлева Книгу… Книга тонко заржала, ударила копытом о землю, но, почувствовав твердую руку всадника, послушно тронулась со двора.

С той ночи Книга и стала боевой партизанкой. Была она очень умная кобыла, но с норовом! Не понравится седок, так хоть убей ее, злобно ржет и грызет удила, становится на дыбы — и ни с места. А то, бывало, когда в походе случалось переходить брод, возьмет да и ляжет в воду…

Некоторые горячие хлопцы не любили Книгу, и ей не раз от них доставалось. Но Книга не хотела покориться. Она только раздувала ноздри и била копытом о землю.

Зато какой смирной и послушной делалась кобыла в руках того, кто умел приласкать ее. Неизвестно, почему Книга из всего отряда выделяла партизанскую связную Таню. У Тани была толстая, до колен, темная коса (в эту косу она не раз закручивала гранаты «лимонки» и так проносила их через полицейские посты) и веселые серые очи. Когда Таня смеялась, смех ее звучал словно серебряный колокольчик. Книга, если она была в это время поблизости, настораживала свои короткие острые уши и прислушивалась. А потом сама тоненько ржала: наверное, высказывала свое удовлетворение.

Дружили они преданно. Книга умела, если нужно было замаскироваться, лечь на землю и лежать неподвижно до тех пор, пока ей не разрешали встать. Она умела ступать, как кот, совсем не слышно, и бег ее был легок и стремителен. Не один раз выносила Книга бесстрашную партизанку из-под вражеских пуль. Зато и Таня не раз отдавала своей боевой подруге последний ломоть хлеба…

Вот что с ними однажды случилось.

Лесной дорогой возвращалась Таня верхом на Книге с боевого задания. Утомленная бессонной ночью, она незаметно задремала. До лагеря оставалось несколько километров, но умная Книга знала все партизанские тропки, и можно было не бояться, что она не найдет дороги… Таня очнулась оттого, что кобыла вдруг остановилась и застыла на месте как вкопанная. Таня тронула стремена, и в ответ Книга только повела настороженными ушами. Таня потянула за повод — Книга снова не тронулась с места, даже головы не повернула, только нетерпеливо переступила с ноги на ногу, будто попросила: «Не мешай…»

«Что-то не так». Настороженность и волнение Книги передались и Тане. Она перегнулась с седла и ласково погладила морду кобылы.