— Правда, очень жалко! — горячо откликнулась она. — И ничего нельзя изменить, отложить хоть на два-три дня?

— Нельзя.

В больнице они пробыли недолго. Дежурная сестра дала халат Даше и разрешила на несколько минут заглянуть к девочке. Вернулась Даша взволнованная, в слезах.

— Что с вами? Как Маринка? — всполошился Лагода.

— Ничего. Спит. Прижала к себе куклу и спит. Говорят, хотели ее забрать на ночь, — расплакалась: «Не дам! Мне принес ее мой…» — И Даша, не досказав, направилась к вешалке за пальто.

Они вошли в трамвай. Сидели рядом на скамейке. Говорили мало.

На другой день из редакции Даша позвонила Вороновым, что приедет провожать Лагоду прямо на вокзал — раньше не вырваться.

…И вот до отхода поезда остались считанные минуты. Понимая, отчего так взволнован Платон, Галина Васильевна как бы между прочим сказала:

— Наверное, Даша не успела сдать материал в номер.

Проводница объявила, что провожающим пора уже из вагона. Вороновы попрощались с Лагодой и стояли на перроне. Но сигнала отправления все еще не было. Не было и Даши. Стоя уже на подножке, Лагода вдруг услышал:

— Платон Иванович!

От быстрого бега Даша запыхалась.

— Что случилось, Даша? — Он сам и не заметил, как вырвалось у него это. — Не знал, что и подумать.

— Сказали, что прямой вагон на Ленинград в том конце состава. Бегаю тут уже минут десять, ищу в потемках.

Десять минут! Они потеряли десять минут, таких важных… Но у Лагоды не было времени жалеть об этом.

— Платон Иванович, дорогой, как я благодарна вам за Маринку!

— Не надо, Даша! Я счастлив этими последними минутами…

Он не выпускал ее рук из своих и не отводил от нее взгляда.

Прозвенел последний звонок, и в тамбуре кто-то воскликнул:

— Наконец! На четыре минуты задержались.

Поезд тронулся. Лагода стоял на подножке. Стараясь идти рядом и все отставая и отставая, махала рукой Даша.

Через неделю ей пришла коротенькая записка:

«Дарья Петровна! Милая, дорогая Даша! И так, и этак — все равно милая и дорогая. Напишите мне в ответ, очень коротко, зато искренне: согласились бы вы, чтобы когда-нибудь к Маринке приехал отец, с которым она встретилась в больнице?

Платон Лагода».

Через полгода после этого письма в один из последних майских дней, как-то утром, держа Дашу и Лагоду за руки, Маринка вышла во двор и, горделиво поглядывая на своих друзей, копавшихся в песке, громко сказала:

— Дети, а мой папа приехал!

1953

Не бушевало, не распускалось буйным цветом — нежилось и ластилось к скупым осенним лучам, с любопытством заглядывало в окна новой хаты вдовы Варвары синеглазое «бабье лето».

— Лучше бы пионов куст посадила, — посмеивались мужики, проходя мимо Варвариного палисадника.

— Пионы вспыхнули, да погасли, а «бабье лето» до самых морозов греет, — отмахивалась она, и впрямь, то ли от этих цветов последних, то ли от смеха ее звонкого, теплей становилось на сердце.

Не по душе был этот смех лишь соседкам Варвариным. По правде говоря, недолюбливали они ее. Между собой охотно судачили, косточки ей перемывали. Но в глаза сказать о том, что за спиной болтали, никто из них не посмел бы. Что ни скажи, а дурного за ней не водилось. Ну а то, что смех у нее позвонче, так, по совести говоря, какая от него отказалась бы. Да и сама Варвара, человек добрый и отзывчивый, на язык куда как резка, остра. И в обиду себя не даст. Порой кто из баб посочувствует: трудно, мол, одной без мужика, без хозяина, — что кому в голову придет, то и ляпнет, и худое надумает. У вдовы, как у вороны, нет обороны.

А она и бровью не поведет.

— Никто мне не попробует ни сказать, ни сделать худого. Я за себя постоять сумею. Да и власть на моей стороне, заступится.

У соседок отпадало всякое желание пожалеть гордячку, даже где-то в глубине души шевелилась обида: «Подумаешь, кого из себя строит. Есть в колхозе начальники и повыше ее, повыше бригадира».

А Варвара, разгадав их думки, и виду не подаст. Спокойно так бросит:

— Управляйся живей, Катерина, да на сенокос пора. Пасмурно, как бы тучи дождя не нагнали. Сейчас остальных баб кликну, что там за волынку развели! — Вскинет грабли на плечо и пойдет себе, статная, проворная. Поглядеть любо.

Всемогущее время взяло все-таки свое, заживило рану сердечную, высушило слезы, дышать легче стало… И снова расцвела Варвара, самая красивая когда-то девушка в деревне, а сейчас знатный бригадир.

Летом сорок четвертого получила она обыкновенный конверт с фронтовым штемпелем. Три дня, сама не своя, из угла в угол хату мерила, прижимала к груди то одну, то другую вещь, что в руках Петра побывала, — и снова голосила. Вспоминала их такую короткую жизнь, и хоть, как и у всех, и у них бывало по-разному, казалось оно, это время, ей таким счастливым, безоблачным.

Как-то утром заглянула к ней соседка. Трех мужчин забрала из ее хаты война.

— Ты послушай меня, Варвара… Я троих не дождалась — мужа и двух сынов. Одна осталась, как перст. А у тебя дети, и теперь ты им не только мать, а отца должна заменить. Слезами горю своему не поможешь. А жить надо. И детей поднимать. Да и сама молодая еще. Иди-ка ты на работу. За самое тяжелое берись, за такое, чтобы рук не покладать. Другого лекарства нет. Попомнишь мои слова, права я…

— А детей куда девать? Маленькие еще. Как их оставишь?

— Бабку Матруну возьми. Тоже осиротела. Совсем одна осталась — ни кола ни двора. Что за прок с нее в поле, а дома еще досмотрит… Вдвоем лучше вам будет: у нее кусок хлеба готовый, у тебя дети присмотрены. И ты ее не обидишь, и она тебе за родную мать будет.

— А пойдет? — Какая-то надежда мелькнула в глазах Варвары.

— Пойдет. Поговорю с ней сама. А ты бригаду бери. Яков Дубовик на фронт уйдет, так ты на его место становись.

— Ну что ж! Бригада так бригада, — вздохнула Варвара, но мысли ее были совсем о другом, далеко, далеко отсюда.

У председателя из «Победы» Алеся Мяты и своя хата как в венке стоит, вся кругом в молодом саду, а ведь никогда не пройдет мимо, чтоб не полюбоваться простеньким палисадником вдовы Варвары.

— Ты скажи, как это все в цвету у тебя? — удивляется что ни день Алесь.

— Так не зря ж оно «бабье лето», — засмеется в ответ Варваре.

Отмерив тяжелыми сапогами ровно столько дорог, сколько отпустила война на его солдатскую долю, вернулся домой Алесь Мята и застал пустой свою хату. Жену и двух маленьких детей как семью партизана замучили немцы. Остался старший сын Андрей. Тоже партизанил в войну, а сейчас в институте в Москве, приезжал ненадолго, с отцом повидаться. Три дня строго, по-мужски, вспоминали они недавнее, говорили о будущем. На четвертый день запряг Алесь колхозного коня и повез Андрея на станцию. Пожали руки друг другу, обнялись. И помчал поезд сына в Москву, а отца молодой, быстрый конь назад в «Победу».

После того как Андрей уехал, какой-то особенно нежилой показалась Алесю его просторная хата. «И зачем мне одному столько? — рассуждал он сам с собой. — Тут же целый полк разместить можно. Хоть иди по соседям, в квартиранты зови».

И наверное, много еще горьких мыслей пришло бы ему в голову в одинокой его хате, да дела не позволяли надолго задумываться.

Он шел за плугом по полю. Босые ноги ступали по теплой земле, и тепло это, и густой, влажный запах земли разливались по жилам, взбадривали стосковавшееся по работе тело, по работе, с детства вошедшей в кровь, нужной, как глоток чистого воздуха, как ломоть черного, хорошо пропеченного хлеба.

И откуда оно находит, откуда берется, это чувство, неясное, непонятное, какому и название не сразу подыщешь? Годами живут рядом и знают друг, друга люди. Два человека. Живут и живут. Встретились, поздоровались, разошлись и не вспомнят один о другом до следующего раза.