Снова увидев ее и как бы заново открыв, Протасевич уже безошибочно знал, что тянуло его к Вале, что приносило сладкую муку ожидания, когда надеялся встретиться с ней, что по-молодому потом целый день жило в его сердце, если удавалось им перекинуться хоть несколькими самыми незначительными словами.

Всюду была она…

А догадывалась Валя об этом? Чувствовала ли это? Кто знает.

Не раз Андрей встречал ее, когда она шла в школу или возвращалась назад с портфелем в руках и стопкой тетрадок под мышкой. Несколько раз заходила и к нему в хату, к Костику, который был у нее в классе. Хлопчик не отличался ни особой старательностью, ни способностями, и молоденькая учительница немало хлопот имела из-за него.

Если Протасевич бывал в это время дома, он обещал ей проследить за тем, чтобы Костя дома делал уроки как следует. И зорко следил за этим, помня свое обещание, искренне желая помочь и мальчику, и его учительнице. Но времени не хватало, и через несколько дней Валя снова приходила увещевать своего незадачливого ученика.

Она задерживалась у них столько, сколько требовалось, чтобы рассказать про все его вины, чтобы еще и еще раз растолковать деду с бабкой, как наладить Костин домашний распорядок.

Андрей догадывался, что она и сама этот распорядок «устойчивого» двоечника представляет не очень ясно. Он предлагал ей свежие газеты и журналы, которых она не выписывала, давал книги, которые сам любил перечитывать. Она брала книги и журналы и каждый раз старалась уйти побыстрее. Он не настаивал, не удерживал ее, хотя самому так хотелось посидеть с ней, поговорить. Приятно было слушать ее не бог знает какие уж глубокие, но всегда очень непосредственные суждения, о жизни, о людях, о школьных и колхозных делах.

Читала она быстро и возвращала книги, как школьница, в аккуратной газетной обложке.

Протасевичу все нравилось в ней. И свежесть незаемных мыслей, и естественность поведения. И… молодость ясная, как весеннее утро.

Валя услышала сзади шаги и шорох колосьев, остановилась, чтобы посторониться, дать человеку возможность миновать ее.

Он поравнялся с ней, и взгляды их встретились. Оба испуганно и обрадованно воскликнули:

— Валя!

— Андрей Иванович!

Протасевич догнал ее на той самой полевой стежке, где полгода назад в снег и метель они шли вдвоем с политзанятий.

Оба не ждали этой встречи, и тем радостней она была обоим.

Не надо было слов — говорили глаза. Ее застенчиво-счастливые и его ласковые, добрые.

— Я не видел тебя сто лет!

— Андрей Иванович, мы же в воскресенье виделись.

— В воскресенье? А сегодня?

— Сегодня пятница…

— Завтра ты к отцу едешь…

— Да, Андрей Иванович, еду…

— На два месяца?

— На два, — ее губы вздрогнули.

— А я?

— А вы… А вы тут останетесь.

Ржаное поле пересекал небольшой лесок — сосенки, молоденькие березки, кусты крушины и боярышника.

— Давай посидим недолго, — в голосе его была мольба, и девушка не смогла отказаться.

— Поздно уже, — только сказала робко, останавливаясь у невысокой елочки.

— А мы недолго. Мы же с тобой когда теперь увидимся?

Валя молчала.

— Давай посидим, — повторил он, снял пиджак, постелил его на траву, и она, чувствуя и боясь, что вот сейчас он скажет такое, что навсегда изменит ее жизнь, покорно села на этот его расстеленный пиджак.

Он прилег рядом, положил голову на траву и долго молчал.

Она сидела не шевелясь, не дыша. Только сердце билось, чуть не вырывалось из груди.

— Валечка… Если б ты знала, Валечка, как… — словно огнем, опалил он ее жарким шепотом.

— Андрей Иванович, родненький, не надо.

— Почему не надо?

— Вы же сами знаете, почему… У вас жена… дети…

Он долго молчал.

— Это невозможно объяснить, — сказал потом. — И ты не поймешь меня. Но за три года… Когда она там. А я тут.

Он и правда не мог этого объяснить. А она ждала настороженно.

— Я уже не люблю ее так, как прежде любил… (Валя с облегчением вздохнула.) Я знаю, я стар для тебя… Тебе встретился бы хороший молодой хлопец. Но я ничего не могу сделать, не могу пересилить себя.

— Андрей Иванович, но дети же… — снова напомнила она.

— Дети… Да, дети…

— Я сама жила с мачехой. И теперь понимаю, как часто сама плохо поступала. Дети, если б она и отдала их вам, никогда не будут любить меня, — и вдруг заплакала.

Он взял ее руки в свои, гладил крутые темные завитки волос.

— Пойдемте, — наконец опомнилась Валя.

Протасевич поцеловал ее заплаканные глаза. Накинул пиджак и, взяв ее сильную маленькую руку, снова, как полгода назад, повел через ржаное поле домой.

— Давай будем решать, Лида, — глядя на жену, Протасевич вдруг словно увидел ее впервые и удивился: неужели столько лет любил он эту чужую женщину с недобрым взглядом?

Куда же делась та тоненькая смуглая девушка с длинной косой, которая повстречалась ему десять лет назад на автобусной станции в Валерьянах? Куда она девалась?

…Лида ехала с подругой на зимние каникулы к тетке на случайном грузовике, который шел в Минск и высадил их в Валерьянах. А им надо было в Узду. В Валерьянах в те годы автобусной станцией служила длиннющая землянка, где люди, если не попадалась попутная машина, просиживали дня по два, по три. Протасевичу запомнилось, что на пол в землянке был брошен тогда еловый лапник и люди сидели и спали на том лапнике, кто где сумел приткнуться. Он только что демобилизовался, не сумел уехать и, дожидаясь машины, тоже заночевал в тот раз в Валерьянах и там познакомился с Лидой.

Кружил голову запах свежего ельника, клонил ко сну. Они втроем — Лида, ее подружка и он, — захмелевшие от того елового запаха, тоже спали, сидя на лапнике и прислонившись друг к другу. Лидина подружка — к Лиде, Лида — к нему, а он — к стенке землянки.

И вот в той землянке в Валерьянах, с того елового хмеля и началось все: сначала письма, потом встречи, а где-то через год они поженились. Обоим казалось, что тому еловому хмелю конца не будет…

— Давай будем решать, Лида, — повторил Андрей.

— Ты что, подготовился уже? — ее глаза враждебно сузились.

Она давно поняла, что добром все не кончится. Сколько вокруг одиноких женщин, вдов и незамужних! Она знала, она видела, как ведут себя в таких случаях мудрые жены — закрывают на все глаза, делают вид, что ничего не произошло и сами первые преграждают дорогу: «Не отдам! Мой!»

Лида так не могла. Тем более сейчас, когда он сам уже больше не звал ее. Сейчас она не обманывалась, встречая его отчужденный, незнакомый ей взгляд, это его равнодушие к себе — к жене, к женщине.

— Подготовился, значит?

— Почти. Я хочу тебе сказать… Хочу, чтобы ты знала: эту нашу неопределенность, это бессмысленное одиночество я дальше терпеть не желаю. Довольно!

— Нашел утешительницу?

Протасевич не отвел глаз.

— Нашел.

— Очень хорошо. А дети? — она тоже умела владеть собой.

— Дети? — Сколько он ни думал о предстоящем разговоре, но и теперь не знал, что ответить на такой вопрос.

Андрей отшатнулся от окна, на мгновение закрыл глаза и вспомнил в эту самую минуту Валю. «А дети?» — тоже спросила она тогда. Усилием воли Протасевич очнулся от забытья, которое сковало его на одну только секунду, и увидел в дверях своих детей — Таню и Алика.

— Папа, Вовка Фоменко бил нашего Алика, так я ему так дала! Мы с Аликом дали ему!

— Мы дали ему с Таней, — удовлетворенно повторил вслед за сестрой Алик.

Вид у обоих был воинственный. Они вывалялись в снегу, щеки на морозе раскраснелись, глаза горели.

— Ах вы мои аники-воины! — чувствуя, как оттаивает его сердце, не сумел удержаться, пошел навстречу им отец.

1957–1981