В последнюю неделю доктор пригласил меня сходить с ним за грибами. Он оказывал этим великую честь: Иван Степанович терпеть не мог, как он выражался, «соглядатаев» ни на охоте, ни на рыбалке, ни в походе за грибами. Отказаться было невозможно.

…Скажите, удавалось вам хоть раз в жизни встретить утро в лесу, подсмотреть таинство заколдованной лесной жизни?.. Густой туман застилает глаза, одежда влажная от росных трав и сучьев, которые то и дело хлещут по лицу и спине. Ботинки тоже мокрые и словно прилипли к ногам (холодно и неуютно представить все это, лежа в теплой постели).

И вдруг где-то среди ветвей — первый звук. Это еще не пение, это только первый звук. Не иначе как проснулась какая-то птаха и прочищает горло… В ответ где-то совсем почти рядом откликается тоненький и еще сонный голосок другой птички. Потом пробуждается третья, четвертая, не проходит и получаса, как весь лес, словно кто-то взял и ласково встряхнул его зеленую чуприну, звенит, переливается птичьим гомоном.

В чащобе не видать, но вы чувствуете, что утро вот-вот пробьется сюда первым солнечным лучом. И чтобы поскорее встретить его, выходите на полянку — и ахаете. Что сталось с росой?! Она засверкала, заискрилась, и кажется, тоже звенит в воздухе.

Солнце взошло!

…Мы насобирали с доктором грибов: он — полную кошелку, а я — всего несколько боровиков — и присели отдохнуть, позавтракать.

— Не жалеете, что пошли? — хрустя малосольным огурчиком, словно невзначай спросил доктор.

— Что вы, я так благодарна вам. — Было неловко признаться в сомнениях, с которыми я выходила из дому.

— Чудо, как хорошо! А сама небось поругивала втихомолку: «Придумал еще! Сам тащится и меня за собой тянет. Подумаешь, невидаль…»

Не совсем точно, но приблизительно именно таковы были мои утренние опасения. Но разве могла я сейчас в них сознаться?

— Да вы просто клевещете на меня, Иван Степанович.

— Вот она, вся тут порода женская. Другого сделать виноватым, а самой выйти сухой из воды.

И словно толкнуло меня что-то:

— Иван Степанович, вы можете ответить мне на один мой вопрос?

— Если он касается вас, а не меня, — пробурчал доктор, расправляясь с куриным крылом.

— Нет, именно вас.

— Ладно. Валяйте, спрашивайте.

— Кто Юркины родители? Где его мать?

Доктор вытер салфеткой губы и стал молча заворачивать остатки еды в бумагу. Молчание тянулось очень долго.

— Ее нет, — наконец коротко ответил доктор.

— Простите, мне не стоило об этом спрашивать.

— Почему же… Спросила и спросила.

И снова надолго нас разъединило молчание.

— Ее нет. Она умерла.

— А отец?

— У него не было отца. Он отказался от ребенка, когда тот еще не появился на свет.

— Понятно…

— Ничего вам не понятно, — резко перебил доктор, не дав договорить. — Не понятно потому, что у ваших детей есть отец.

— Отчего она умерла? Должно быть, молодая была?

— Молодая. Совсем молодая. Отчего умерла? Подхватила грипп. Не вылежала, и началось воспаление легких. Все это на ногах. Ну, естественно, очаги, скоротечная чахотка…

— Неужели нельзя было спасти? Помочь чем-нибудь?

— Нет… Юра очень похож на нее. Такая же светлая, ласковая. Жила на нашей улице. Через дом. — Доктор снова умолк и закурил. — Необыкновенная женщина была, — внезапно произнес он после длительной затяжки. — Необыкновенная…

И мне показалось, что он чего-то не договаривает.

Больше об этом у нас не было разговора. А через несколько дней мы простились с доктором Волковичем.

1958

Она ждала этого стука, и он разбудил ее на рассвете.

Она не испугалась, не вскрикнула, не схватилась за сердце. Моментально, словно ее током ударило, разжала веки и протянула руку за одеждой. Пока одевалась, стук повторился. Первый раз — неторопливо, спокойно, а затем три раза дробно — будто курица зерно клюет: тук, тук, тук.

Этот стук отозвался в самом ее сердце, но оно не забилось, как некогда, не откликнулось навстречу: «Иду!» Словно оборвалось сердце и упало. Дрожащей холодной рукой долго нащупывала в потемках и никак не могла найти тяжелый крюк на дверях. А когда нашла, не хватило сил откинуть.

— Лиза, Лизочка! Это я.

Она потянула на себя дверь и вышла на крыльцо, навстречу раннему гостю.

— Вернулся? — не веря и удивляясь, что это он, не то спросила, не то упрекнула она.

Он протянул руки, чтобы обнять ее поникшие плечи, прижать к груди поседевшую голову, — и так и остался стоять в этом утреннем полумраке с протянутыми руками.

— Боже мой! — вырвалось у нее.

— Лизочка…

Она тяжело опустилась на лавку и только теперь ощутила тупую боль в сердце.

— Погоди… Все так неожиданно, так вдруг…

— Почему же вдруг? Я же писал. Мы ведь полгода уже…

Она горестно покачала головой:

— Семнадцать лет…

Вот так же тихо и несмело постучал он в дверь глухой осенней ночью сорок первого. Через полгода после того, как проводила его на фронт.

— Откуда ты? — вдруг почувствовав, как подкашиваются ноги, всего только и спросила тогда она.

— Тише… Быстрее запри и не зажигай огня… Не надо.

По тому, каким озабоченным был его голос, как пугливо озирал он все уголки хаты, как сутулился, стараясь быть ниже, незаметнее, она поняла: совесть его неспокойна.

— Откуда ты? — снова повторила в тревоге, помогая его одубевшим рукам расстегнуть пуговицу на чьей-то чужой, заношенной поддевке.

— Не спрашивай, — безнадежно махнул он рукой, — скажи лучше, что у вас тут творится. Немцы? — В шепоте его, почудилось ей, звучала надежда.

— Нет у нас немцев. Партизаны…

Она хотела сказать «подают голос», но он не дал ей закончить.

— Партизаны… — Испуганно схватил свою грязную одежду и, встретившись с ее строгим, пытливым взглядом, отвел руку назад.

И ей показалось, что она обо всем догадалась и все сразу сообразила. Эта сермяга была его спасательным кругом. Попадись немцы — что с меня взять: простой мужик-работяга, была б лишь своя земля, свой конь, своя хата…

Наткнется на партизан — хлопцы, братки, выручайте! Видите, до чего довели тевтоны! Однако за счет чего и во имя чего раздобыл он себе этот спасательный круг? Чтоб натянуть его на себя, где оставил он свою честную солдатскую шинель?

Прожил Павел Жаврыд в родной хате одну лишь неделю. Да и что это была за жизнь. Ночевал в хлеву на сене. Днем тоже никому на глаза не показывался. Детей со двора не выпускали — еще придет в голову, соседям похвастаются: «А наш татка домой вернулся!»

Семь дней скрывался он так, когда вошла вдруг в избу учительница, их соседка, — до войны в одной школе работали.

Жаврыды как раз обедали.

Все трое взрослых растерялись, а дети тут же и выложили:

— Софья Ивановна, а татка поест и опять спать пойдет к коровке в хлев.

— Что с вами, Павел Тихонович?! — пораженная, воскликнула соседка. — Как вы попали сюда? Откуда?

— Не говорите, Софья Ивановна… Из самого пекла.

— А Костя мой где? Мы же с Лизой вместе вас провожали.

— Понятия не имею… Немцы окружили нас. Я выскочил. А он где, не знаю.

— Что же будет теперь!..

Соседка плакала, а Лиза стояла, скрестив руки на груди, белая, как стена.

В ту же ночь Павел Жаврыд оставил свой дом.

На прощанье он сказал жене, что будет пробираться к своим, торопливо целуя ее немые, холодные губы, обещал, что если останется в живых, даст о себе знать. Объявится, если жив будет…

И непроглядная осенняя мгла поглотила его.

После той безысходной ночи он вынырнул лишь полгода назад, вынырнул одновременно с письмом, оплаченным аргентинской почтовой маркой.

Великий грешник, он рвался на родную землю, от которой сам отступился когда-то в страхе за свою маленькую жизнь и так легко оставил ее, в горький час променяв на чужой рай.

Рай этот оказался адом, и, чтоб выбраться, из него, понадобилось изведать тягчайшую из человеческих мук — жизнь без родины.