Мы все трое поняли друг друга, и все трое вдруг почувствовали, что будто давно знакомы.
— Легко, брат, ты вывернулся, — закашлялся от смеха доктор и тяжело опустился в кресло.
Потом стал снимать с меня допрос: откуда я, чем тут занимаюсь, как пришлась мне эта их глухомань? Дознавшись, что приехать сюда мне посоветовали доктора, не преминул поинтересоваться, какая болезнь. Узнав, стал расспрашивать, как и чем лечат.
Я рассказывала и в то же время наблюдала за ним.
Ему было уже за шестьдесят. Сутуловатый, лысый, с чисто выбритым лицом — только над губой небольшой темный клочок усов. Для своих лет еще вполне подвижен. А может, это шло от неуравновешенного, беспокойного характера?
Однако чувствовалось и другое: его профессия была его второй натурой. Внимательно выслушав то, что относилось к моей болезни и лечению, он, как и большинство врачей, перешел на тот легкий тон, который успокаивает людей неискушенных и, наоборот, вызывает раздражение у тех, кто уже по горло сыт медицинскими разговорами и всевозможными лечебными рекомендациями.
— Ну, ничего, миленькая, все будет отлично. Вы еще у нас плясать будете.
Я не нуждалась в его легкомысленных заверениях.
— Спасибо, доктор, чувствую себя неплохо и вряд ли стану докучать вам.
Он уловил недовольство в голосе.
— Ишь гонористая какая! Не по нраву, что такой уважаемый эскулап предлагает свои услуги… Миленькая моя, тебя надо излечить еще от одной хворобы — от фанаберии.
Видя меня впервые, совсем чужой человек, он обращался ко мне на «ты», называл «миленькой» и собирался избавить от болезни, которой я никогда в жизни не страдала. Но занятно: он меня отчитывал, а я понимала, что обижаться и злиться на этого человека нельзя — такая уж у него манера.
— Ну, значит, поладим? — уже на крыльце, прощаясь, обернулся доктор. — Прошу заходить в гости. Мы будем вам рады. Юрка, видите, сколько добра нагреб с вашего позволения. (Юрка обеими руками держал подаренную ему коробку карандашей для рисования, «Белорусские сказки», альбомчик «Вильнюс».) Значит, прошу, — повторил он как-то по-военному — не иначе, то был отзвук прежней службы в армии: не могла же война обойтись без доктора Волковича.
С этого дня завязалась наша тесная дружба с Юркой, а потом и с полной низенькой женщиной, которая поджидала обычно у ворот старого доктора и звалась Мария Степановна.
Юрка в первый же день забегал ко мне еще два раза. Один — чтобы забрать мячик, который снова подбросил, а тот снова «взял и полетел», а второй раз по делу — показать, как нарисовал подводную лодку. Увлеченные этим занятием, мы не только не услышали, что его зовут полдничать, но даже не заметили, когда пришли за ним.
Добрее человека, чем Мария Степановна, до тех пор мне встречать не приходилось. Эта черта ее характера — доброта — сказывалась во всем, согревала каждого, кто встречался на ее пути, не говоря уже о тех, кто составлял смысл ее жизни, — брате Ванечке (докторе Волковиче) и Юрочке, их общем любимце и утехе.
Надо было видеть, как она потчевала их, как ухаживала, когда кому-то из них нездоровилось, как заботилась, чтобы, упаси боже, не простыл или не перегрелся на солнце.
Интересно, но мое первое знакомство со всей небольшой семьей доктора никак не подтверждало характеристики, которую дала ему пани Ядвига. Во-первых, никакого богатства. Жили Волковичи очень просто, даже скромно. Излишества разрешались только Юрке, и не столько материальные, сколько душевные, такую сердечность и умение сделать детство поистине счастливым не в каждой семье сыщешь.
И сквалыжничества никакого в помине не было. Не успеешь переступить порог, как тебя тут же чем-нибудь потчуют: доктор — невиданным каким-то гибридом из его сада, Мария Степановна — чашечкой душистого кофе с какими-то особенными коржиками собственного изготовления, Юрка протягивал пластмассового слона или зайца.
Правда, застать доктора было не просто. Целый день он на службе. А после или брал свое охотничье ружье и Цезаря и шел пробежаться, как он говорил, за утками, или с удочками на реку.
Быстрый, многоводный Неман не привлекал его. Река эта, по его словам, была захламлена и без него… Доктор же был рыболов-фанатик, рыболов-жрец, он не просто ловил рыбу, он священнодействовал.
Никогда его не вдохновляла перспектива вытаскивать одного за другим то щуку, то окуня. С его точки зрения, это было ремесленничество. А доктор поклонялся искусству — охотился только за царской рыбой, за форелью. Хотя уловы были, как правило, мизерные, но какое это имело значение, если в выходной он мог собраться на реку часа в три утра и вернуться к обеду, еле волоча ноги от голода и усталости. О еде, засунутой в карман Марией Степановной, обычно забывал. Зато сколько впечатлений! Этим утром он подслушал все птичьи песни, подглядел, как просыпается лес, как пробуждаются травы и вода, как встает ото сна солнце. И форель не любила красавца Немана. Она ютилась в холодных, прозрачных водах безымянной лесной речушки. Вот сюда-то и устремлялся в свободные часы доктор Волкович. Правда, такие удачные вылазки случались не часто.
…В этот городок доктор приехал вместе со своей сестрой-вдовой после войны. Что вынудило его обосноваться здесь, сказать трудно. По словам самого доктора можно было заключить, что многие из его друзей устроились в больших городах, занимают высокие посты, имеют ученые степени. (О званиях этих доктор почему-то отзывался неуважительно, — видно, ему на этом тернистом пути когда-то не повезло.) Он счел для себя наилучшим забраться сюда, в глухой, удаленный от железной дороги городишко, и заняться, как он сам над собой подтрунивал, тем, что на роду написано, — людей лечить.
Ивана Степановича действительно знала и чтила вся округа. Часто бывало, что перед тем, как везти в райцентр, в больницу, телега с высоко настеленным сеном или клевером, где лежал больной, останавливалась у зеленых ворот.
Как-то доставили ему мальчика, всего искусанного пчелами. Он распух и мучился страшно. Переполошившаяся мать решила, что ребенок на краю гибели (он и впрямь мог умереть), — и прежде всего к доктору Волковичу. Ну как отказать, тем более что больница не ближний свет.
Случалось, правда, что трагическое принимало в доме доктора иногда комический оттенок.
Приехал, тоже по дороге в больницу, старик крестьянин-литовец, привез свою старуху: поскользнулась у порога и то ли сломала, то ли вывихнула ногу в колене. Стонет и причитает так, что сердце разрывается.
Опытный хирург и умелый костоправ, доктор ощупал эту худую старую ногу, усадил бабку в кресло, а деду приказал держать за плечи, чтобы не дергалась, когда примется за дело. И не успела старуха опомниться, как, отыскав своими чуткими пальцами поврежденное место, доктор ловко водворил сустав туда, где ему и положено быть.
— Ай! — завопила бабка, но тут же смолкла, словно доктор свалил с ее старых, обессиленных плеч целую гору боли.
— Еще в пляс пустишься, — со свойственной ему грубоватостью шутил доктор, — старая перечница!
Литовка ни слова не понимала по-русски, но старик заулыбался.
— Перечница, пан доктор, перечница!
— Ничего, помолодеет теперь, — успокоил доктор.
А когда старик полез в карман, строго прикрикнул:
— Это еще что за фокусы? На вот рецепт, и чтоб твоей красотки я больше не видел!
…Таков был далеко не точный и весьма приблизительный портрет доктора, часто странного и всегда интересного человека.
Все же самым загадочным для меня в его биографии оставался Юрка. К Ивану Степановичу и Марии Степановне он обращался «папа» и «мама»… Хотя справедливее, наверно, было бы называть их ему бабушкой и дедушкой.
Спросить у самого Юрки, кто же его настоящие мать и отец, было невозможно. Так хорошо жилось ему на свете, что он даже и не предполагал, вероятно, что могла быть у него другая жизнь, с другими родителями.
Ни словом не заикались об этом ни доктор, ни его сестра… А дни тем временем бежали. Приближался час моего отъезда. Это и радовало — дома ждала встреча со своими собственными детьми, — и огорчало: я привязалась к доктору, к Марии Степановне, не говоря уже об Юрке.
