— Почему же Мариула до сих пор жила у тебя?

— Отец бросил, а мать за другого вышла…

— И этот, второй, хороший человек?

— Все они хороши, пока спят, — сердито буркнула цыганка. — У него уже свое дите есть, так зачем она ему? — кивнула она на Мариулу. — Да еще вся в своего отца, как две капли…

— Она же такая ласковая…

— Ласковая… А мать, чтоб и этот не бросил, будет угождать ему.

— Так пускай бы Мариула и жила при бабе.

— Ага, при бабе! — будто молнией, сверкнула глазами старая цыганка. — А сын со снохой велят: «Вези!..» Ее в школу отдавать уже пора… А легко ли мне везти! — И без всякой связи вдруг сердито, по-цыгански позвала: — Мариула, докуда будешь шляться где попало?

И Мариула покорно, не сказав и слова, будто мышонок, вышмыгнула из нашего купе.

— Не надо на нее кричать, — попробовала я заступиться. — Она же добрая девочка.

Старая цыганка, не сказав ни слова, медленно, усталой походкой направилась в свое купе. И у меня будто камень лег на сердце.

До самого Чернигова Мариула не показывалась больше в коридоре, не зашла к нам в купе. Нетрудно было догадаться, что бабка запретила ей.

В Чернигове они вышли, не простившись. Мариула была в таком же теплом, как у старой, коричневом платке и длинной — на вырост — цигейковой шубке. Тяжелый узел, что несла она в руке, клонил ее к земле. Она с трудом успевала и долго все оглядывалась и оглядывалась на наш вагон.

Узнали бы мы друг друга теперь, через столько лет?..

1978

— Пожалуйста, еще яблоко.

— Спасибо. Только сначала пойду покурю.

— Вы очень много курите. Так уж необходимо?

— Да не то что необходимо. Но иначе не могу. Привычка.

— Сами видите, как это вам… Такой кашель.

— Конечно. Простите, но я все-таки закурю.

Он вышел из купе. Я осталась одна. Никак не могу сладить со своим профессиональным любопытством: с кем еду, кто он, мой сосед? Томик пушкинских стихов, — может, литературу преподает? Кстати, и похож на учителя. Строгий темный костюм, белая сорочка. Галстук неяркий. Однако педантичность, с которой он тщательно разложил свои вещи, аккуратно расправил, повесил пальто на плечики, наводила на мысль — счетовод или бухгалтер.

Едет в командировку.

Был и еще штрих: в купе он вошел с охапкой свежих газет (купленных, наверное, в киоске на вокзале). И по тому, как наметанным глазом пробегал газетные полосы, заметно было, что выписывает он и читает много. Внимание его приковали международные обзоры. Не исключено, что он лектор по этим самым проблемам.

В те годы за газетами напряженно следили все. Это были тревожные дни на Кубе.

— Ну вот.

— Накурились?

— Отвел душу.

— Так и дома, и на работе?

— Да, иногда и больше.

— Не понимаю.

— Ну, если только этого не понимаете, беда небольшая. Хуже, когда людям непонятно другое…

Он, видимо, человек немногословный. Скорей молчаливый. Но ироническая реплика на мое «не понимаю» все же свидетельствовала, что и его как-то можно разговорить. Докучливой, однако, быть не хотелось.

— Берите же яблоко. Антоновка.

Сама я взяла другое.

— Да-а, антоновка… А вы кто, простите, по профессии — журналист?

— Да, журналист.

Отгадать это было несложно. В дорогу меня провожала чуть ли не половина редакции.

— Вам… вернее, людям вашей профессии всегда все ясно, всегда все понятно.

Он произнес это с еле заметной иронией.

— Всегда? Положим, далеко не всегда.

Мой попутчик почувствовал, что я не дам в обиду свою профессию.

— Я не довел до конца мысль. Просто хотел сказать, что ваши товарищи всегда должны быть готовы выложить на стол «материал». Так, кажется, это называется у вашего брата журналиста?

— Вы, оказывается, знаете особенности работы нашего брата.

— В какой-то мере.

— Доводилось иметь дело?

Он ответил не сразу.

— Да нет… Несколько иначе. — Взял яблоко, покрутил в руках, вдохнул нежный его запах и снова положил. — Несколько иначе… — задумчиво повторил он и протянул руку к пачке сигарет, но превозмог себя, отодвинул в сторону. — Вот вы едете со мной уже несколько часов и не знаете, кто я. Спросить сразу не с руки было, а потом вроде и неловко. Между тем в представлении вашем уже складывается некий образ, литературный тип, так сказать, этакого унылого скептика…

— Что вы… — Я не могла не улыбнуться.

— Видите, отгадал.

Он взял яблоко, опять покрутил, понюхал и, не откусив, снова положил на место.

— Да попробуйте же наконец!

— Спасибо. Если не возражаете и не боитесь, что скучно станет, расскажу вам одну историю, которую вы при случае можете озаглавить… ну, скажем, «Антоновки»… Новелла «Антоновки»…

— С удовольствием.

— Благодарствую. Если покажется скучным, заранее условимся: только намекните — и я тут же стихну.

— Договорились.

— Тогда еще одна просьба. У вас под рукой выключатель. Пожалуйста, зажгите ночник, а этот, верхний свет погасим. Мне будет легче (так он и сказал: не «удобнее», а именно «легче») рассказывать.

— Хорошо.

Снова было протянул руку к сигаретам и тут же, словно обжегшись, поспешно отвел.

— Ну, так вот. История, правда, никакая не героическая. Не гражданственного звучания, как говорится. История сугубо личная.

…Семнадцать лет назад я женился. Женился при не совсем обычных обстоятельствах. Моя жена, тогда еще только невеста, приехала ко мне сама. Приехала, хотя мы и не виделись более четырех лет. Я воевал. Она работала. Потом училась. Ну, а после института — ко мне. Не скрою — я звал ее, просил приехать.

— А почему сами к ней не поехали?

— Время было такое, сразу после войны… Тогда не давали три дня на свадьбу, как сейчас. Тогда время было дорого… Ну вот, она и прибыла, а телеграмма, как назло, опоздала. Так и просидела полдня во дворе на чемодане. Соседки, известно, шу да шу. Меня они дожидались за воротами. «Жена заявилась, а ты и не встретил». Представляете, как нескладно вышло. Бегу, а она, бедняжка, сидит под кленом на чемоданчике. Ну, обнялись, все как полагается. И мне вдруг почудилось, что она вроде бы не она. Говоря откровенно, я и запамятовал, какая она… Словно бы выше ростом, словно покрасивей была. А эта в коротеньком, как у девчонки, платьице с «молнией» на боку, узенькая вся, с веснушками. Поцеловал я ее, а сам чувствую — губы у меня вдруг стали холодные, будто заледенели. Ну, конечно, тут же повел я жену мою (как было теперь ее называть?) в свою холостяцкую берлогу. А у меня там бог знает что! Она же, то ли потому, что в интернатах всю жизнь прожила, расхаживает по этим двум неуютным комнатенкам моим и щебечет, да так весело, в таком восторге. И чудесно здесь, и прекрасно, а будет так совсем распрекрасно… Я, чтобы не показаться невежливым, тоже хожу за ней следом, бормочу что-то, соглашаюсь, а сам чувствую — не по себе мне и час от часу не легче.

— И она не поняла ничего?

— Нет! Она любила меня. Правда, и я был уверен, что люблю ее… Бывали же у меня за это время встречи с другими девушками. Но женой, твердо решил, будет именно она. Мог ведь за эти годы устроить иначе жизнь.

— Возможно, конечно.

— Словом, подходит ночь… А я не знаю, как мне быть с нею, с женой моею. Простите за, может, излишние подробности, но не хочу ничего утаивать. Забыл вам сказать, что со мною вместе жил тогда брат моего еще довоенного друга. Молодой парень. Моложе меня. До приезда жены я несколько раз давал ему понять, что пора, мол, квартиру себе подыскивать. А тут, не поверите, обрадовался, что Николай здесь. И жена нисколько не удивилась и не обиделась, когда я перед сном сказал ей, что раз уж так вышло и пока посторонний человек здесь, удобнее нам спать отдельно.

«Ну, ясно!» — покраснела она.

Смущало ее совсем другое — то, что на ее месте смущало бы любую девушку. О моих же истинных ощущениях она и не догадывалась… Так продолжалось две недели, пока Николай не уехал на выходной день домой.