— Кто его знает, какой он будет…

— Пока что к людям прислушивается, старается, — значит, не дурак, — безапелляционно заключает Марфа.

Ох как надо им умного председателя!

— Может, с твоей легкой руки и пойдет у нас на лад дело. — Марфа сладко потягивается. — Недаром же тебя корреспонденткой прозвали…

— Ай, помолчи хоть ты! — недовольно отмахивается Татьяна.

Не по душе ей это прозвище. Но разве объяснишь людям, почему и о чем она пишет? Просто иначе жить не может. Сядет, напишет, выскажет все, что на душе, — и словно легче ей станет. Вот и сейчас распрощались они с Марфой, хоть и слова эти не сказаны были, как лучшие друзья, как сестры. Будто сняли с нее камень, что давил весь день. Теперь бы только лечь и уснуть. Но Татьяне не спится. И она берет лампу. Подвешивает ее к балке, ставит дежку-блиновку и вырывает листок из школьной тетради. В этом своем письме в редакцию Татьяна пишет о Марфе, о своей подруге, женщине с добрым и умным сердцем, о вдове, как и сама она, Татьяна, с последней войны…

И кому это мешает, что пишет она в редакцию?..

1961

Занятый доработкой своей поэмы, все последние дни я ходил как в чаду. Слышал и не слышал жалоб жены на то, что осень уже на носу, а мы сидим себе сложа руки, ни о чем не заботимся. И впрямь все прошлые годы в эту пору мы не теряли времени, загодя готовились к зиме.

И все же сейчас мне было действительно не до налитых водой бочек, уже добрые две недели киснувших под окном. Не увлекала и радужная перспектива полакомиться зимой хрустким соленым огурчиком или пламенеющим, словно только что с грядки, помидором.

Даже собственными детьми я все это время почти не занимался. Сын-первоклассник ныл, что не выходят у него палочки. А пятилетней дочке было скучно гулять одной, только с куклой. Но чтобы не нарушать свои принципы педагога, я не кричал на детей, не наказывал, а терпеливо выпроваживал их из кабинета (так громко именовался мой шестиметровый закуток). Отсылал к жене.

Ребята хныкали и бежали к ней за сочувствием. Она что-то объясняла им, чем-то занимала, и они стихали. А минут через десять снова возникали за моей спиной и снова требовали проявить к ним интерес.

Обычно в таких случаях я быстро сдавал позиции и удирал в библиотеку. Так вышло и на этот раз.

Свободное место увидел еще в дверях — за крайним у окна столом. Там сидела одна только женщина, и можно было спокойно заняться делом, не обращая на нее внимания.

Положив на край стола рукопись и отодвинув кресло, я уже готов был просидеть здесь целый день.

— Добрый день, Ваня.

Я поднял глаза и себе не поверил:

— Женя?! Откуда ты взялась? Что здесь делаешь?

— Ну, откуда я взялась, ты знаешь. И что делаю, тоже. — Она показала на кипу пожелтевших фолиантов и книг.

Правда, и то и другое я знал: заочно кончает университет.

— Ну, давай хоть поздороваемся.

Она поднялась с места, заметно располневшая, но, как и прежде, оживленная, энергичная.

— Добрый день, Женечка! Кого-кого, а тебя я сегодня никак не надеялся встретить…

— Вот видишь, — засмеялась она. — А я, наоборот, собиралась звонить тебе. Понимаешь, нужен литературный материал по истории древней Белоруссии. Может, посоветуешь что?

— Надо поразмыслить, — отозвался я, а про себя отметил: «Если бы не история, не этот литературный материал, наверно, даже не вспомнила бы, что я есть на свете».

О том, что ее слова задели, и словом не обмолвился.

— Ты здорово изменился. Когда наконец толстеть перестанешь?

— Не такой уж я толстый, как тебе кажется.

Знал за собой этот грех, и неприятно было напоминание о нем, особенно от нее, от Жени. Чтобы изменить тему, я спросил:

— Нет, правда, каким ты образом здесь? В школе же идут занятия?

— Не говори! Знаешь, ведь директор школы у нас — это козел отпущения. Кроме него, никто не имеет права получить книги в бибколлекторе. Деньги перевести тоже нельзя — только из рук в руки, за наличный расчет. Вот и приехала. Уже два дня торчу здесь, а книги можно будет посмотреть и отобрать только сегодня к вечеру. Вот и сижу тут. В январе у меня государственные!..

— Позавчера приехала?! — Я удержался, не упрекнул: что толку? Приличия требовали поинтересоваться, как муж, сын, вообще как идет жизнь. Но я ограничился вопросом: — Ну что, Володя все такой же молодец?

— Молодец! А рисует как!

О муже не спросил. Терпеть не мог ее Костюка. И не потому, что мне когда-то казалось, будто я любил ее, Женю, а так: неприятный он мне человек.

Мы учились все трое в одном техникуме. Только я кончил на год раньше. Костюк ничем среди нас не выделялся. Красивым тоже не назовешь его. При хорошем росте и складности у него были какой-то неестественной белизны лицо и узкий лоб. Правда, учился он хорошо. Женя дружила с ним и хвалила его мне. Я же знал Костюка мало. Разговаривать с ним пришлось раза три, не больше.

С Женей мы приятели. Родом оба из соседних деревень, ездили вместе домой на выходные и вместе возвращались. Она была года на два моложе и относилась ко мне как к старшему, которому можно доверить свои сердечные дела, не заботясь о том, как он на это отреагирует. В то время Женя была влюблена в своего однокурсника Вальку Брука. Хлопец недалекий, но острый на язык и веселый. Может, это и привлекало ее, но кто, собственно, может объяснить, почему он увлекся? Так было и с Женей. Когда порой мы оставались вдвоем, она, не слушая никаких моих доводов, упорно доказывала, что не разбираюсь я в людях. В другие же разы, огорченная, опечаленная, говорила совсем другое, даже когда я молчал, не перечил ей.

— Знаешь, Ваня, я сама вижу, какой он, Валька… — И старалась подыскать слова, чтобы точнее определить. — Но когда мы вместе, нам хорошо. Знаю, какой он… — И то ли не находила все же этого нужного слова, то ли не отваживалась признаться, что пустой он, Валька, не умный, но я и так все понимал. Все видел…

— Ну, а Костюк?

— Костюк умный, серьезный, на него можно положиться. У него не гуляет в голове сквозняк, как у Брука.

Вообще-то она часто влюблялась. Порой мне казалось, что и я ей не безразличен. Но, должно быть, казалось это только мне.

Окончил техникум я на год раньше Жени. Мы изредка переписывались. Во время финской войны меня ранило, и я послал ей из госпиталя письмо, написанное левой рукой. Это, видно, ее растрогало, и она ответила ласково, тепло. Я уверял себя тогда, что это не случайно. Но позднее понял — то был просто естественный человеческий порыв. Получи она письмо такого содержания от любого из наших ребят и при таких же обстоятельствах — и другому ответила бы так же горячо, искренне. Такая уж была…

С войны мы утеряли всякую связь и, честно говоря, забыли друг о друге. Знал только, что была на фронте. И я воевал, и мой адрес тоже изменился, и письма посылал я тоже по другому адресу, в тыл. Переписывался со своей женой, а тогда еще только моей надеждой. Благодарен был ей за то, что согревала своими письмами мою фронтовую, окопную жизнь.

Теперь мы с ней удивляемся: откуда оно бралось? Могла ведь посылать по три письма в день. А что больше могло утешить, отогреть солдатское сердце, чем эти проштемпелеванные войной треугольнички.

Окончилась война. Моя окопная мечта и надежда сбылась. Я женился. У нас уже рос сын. Жили мы в моем родном городе. Как-то поздно вечером в дверь постучали. Жена с сынишкой спали, я открыл дверь и отступил назад. На пороге стояла Женя. Просидели с ней за столом часа два. Пили чай, говорили, вспоминали свою юность. Моя жена — она проснулась потом и тоже сидела с нами — не знала Женю или, точнее (я почувствовал это), не очень-то поверила в былую дружбу. Как и всякой женщине, да еще ревнивой, ей представлялось нечто совсем другое. Она как-то сжалась, ушла в себя и была не очень приветлива. Мне стало неловко и за ее поведение, и за то, что не могу никак побороть натянутость в нашей уже общей теперь беседе. Женя тоже все это видела и отлично поняла. И она была не такой, как раньше, — веселой, непринужденной. Со мною держалась холодно (чтоб не рассердить жену, — они, женщины, понимают друг друга лучше, чем мы их), с женой же подчеркнуто вежливо, что опять-таки могло вызвать в сердце, куда попало зерно недоверия и ревности, черное чувство.