Но Марфа, тоже, как и Татьяна, вдова после войны, не любила зря воду лить. И сама не кисла (какой бы горькой стороной ни поворачивалась к ней жизнь), и другим не давала. Круглая и грузная, как дежа для хлеба на большую семью, Марфа скрестила руки на могучей груди и свое отношение к слезам Татьяниным определила кратко:

— Тьфу! Тьфу на тебя, дурища!

— Да, тебе хорошо… А люди что скажут… — Не договорила и еще пуще ударилась в слезы Татьяна.

— Люди? — словно топором замахнулась Марфа. — Люди?! Мой сын тоже не спросился, выбрал себе на восемь лет старше. Ведет ее под ручку по улице, а люди глядят из окон, хихикают… А я говорю: «Молодец! Веди! Веди и живи, сынок, как обоим вам лучше». А что люди скажут, так пускай прежде на себя поглядят люди.

Марфа сбрасывает ватник, скидывает платок и, как добрая весенняя гроза, обрушивается на Татьяну, маленькую, худенькую, в узкой темной юбке и короткой ситцевой кофточке. Девчонка-подросток, а не баба.

— Ты взгляни на себя! — гремит Марфа. — Высохла, как щепка, почернела. В сорок семь лет заживо в могилу хочешь лечь? Выгодовала детей — и хватит. Захотели жить отдельно — пускай живут. Не век же тебе на них батрачить. А что люди скажут? Пускай они так, как мы с тобой, вырастят да выучат своих собственных детей, пускай женят их, замуж, выдадут, а потом об нас тревожатся.

Татьяна слушала Марфу и всхлипывала все реже и реже, а потом и совсем стихла. Умеет она, Марфа, облегчить душу. Никогда не скажет слова жалостливого, не посочувствует, даже наоборот — отругает, наорет. Но все это от души, от сердца, от сострадания. И человек, которого она проберет, понимает это, чувствует.

— Давай лучше ужинать. Мне одной муторно. Валька моя нынче на практику отбыла, — переводит речь на другое Марфа, — выпихнула наконец девку. А то, видишь ли, техникум кончить кончила, а как на практику в колхоз, так куда там — ни в какую. Столичная барышня нашлась, видишь ли. Ну, так я ей свое слово как отрезала. «Дочушка, говорю, батька твой голову сложил на войне, а ты, как свинья, рыло отворачиваешь от этой самой земли, за которую погиб он. И я, твоя мать, где тружусь? И я на этой же самой земле, в колхозе. Выучило тебя государство на агронома — спасибо скажи ему. И на глаза не кажись мне, пока человеком не станешь!» Вот так я и отправила свою дочку. Где у тебя поострее нож, Татьяна? Это мне сватья принесла свеженинки.

Марфа достает из кармана четвертинку, разливает по стаканам и внезапно коротко всхлипывает.

— Не тужи, подружка, пережили плохое, переживем и хорошее. Разве думала, что переживу я похоронку по своему Миколе? А вот же живу.

Они по-женски, с разгона, стукаются стакан о стакан — до дна, мол!

— Ох и паскудство! — вытирает рукавом рот Марфа и накладывает себе в тарелку потроха. — Не поверишь, Татьяна, — продолжает она, — такое вдруг налетит, что хоть реви, до того этой пакости глотнуть приспичит, хоть на донышке.

— А мне никогда, — вытирает слезы Татьяна (теперь они уже другого порядка). — Иной раз, ей-ей, позавидуешь мужику: выпил, холера, и легко ему, и весело. А чтоб самой — ни за что.

— Мужики — они тоже не дураки. Найдут чем себя потешить, не то что мы, бабы. Ты мне ответь, — вдруг оживляется Марфа, — найдешь ты хоть одного, самого завалящего на селе, и чтоб остался вдовцом? Никогда! Зачем далеко ходить? Наш Лапицкий Федька Воробей. Мужик, сама знаешь, цена ему полкопейки в базарный день. А вот же — и году не пробыл один. Пошла же за него Галька! Не сказать, чтобы плохая или глупая баба была.

— Что-то, значит, нашла в нем, что-то приметила… — думая о чем-то своем, не сразу отозвалась Татьяна, отрезая кусочек свеженины.

— Нашла! — презрительно отмахнулась Марфа. — Да если бы я с ним вдвоем на все Лапичи осталась, и то не пошла бы за него. Хоть бы приличный человек был, черт с ним тогда, с мужиком, а тут еще сапог, да с левой ноги!

— Если бы приличный… — мечтательно повторяет вслед за ней Татьяна. — Если бы приличный…

Не раз интересовались мужики ее вдовьей хатой. Да все не попадался порядочный. Одному водка жены дороже — и не скрывал, похвалялся этим. Другой бросил детей и жену и пустился во все тяжкие. Третьему поперек дороги встали ее, Татьянины, дети. А приличный человек так и не встретился… Так и поседела, и постарела она от думок, от забот, от одиночества. А был бы хороший человек в доме… Не ломала бы каждое утро голову, где найти сухое полено в печку, было бы кому крышу залатать… Чтобы пришел как-нибудь с работы, усталый, обнял тебя за плечи, тоже усталую, и сказал: «Строятся люди, Таня, давай и мы с тобой подумаем. Не осилим, что ли?» И как было бы хорошо помочь ему: съездить в лесничество, выписать лес на стройку (известно, женщина, ей добиться легче!). А потом на колхозном грузовике трястись вместе, ехать за кирпичом на завод. И с председателем, если упираться начнет, поругаться всласть: не одну и не две, а все три подводы давай деревья перевезти из леса. Хлопот бог знает сколько: и на лесопилку — доски пилить, и людей нанять, и кормить их и поить. Но ты не одна! Сегодня ты дома — он поехал чего-нибудь раздобыть, расстараться. Он остался, а ты проголосовала, махнула на попутной за гвоздями или стеклами. И всюду вы вдвоем.

Ах, подружка, моя подружка! Идти по жизни вот с таким человеком… Чтобы уважал тебя. Чтобы притулиться было к кому и в радости, и в беде.

Сидят женщины, рассуждают, и у каждой свои думки, своя боль, свои воспоминания.

— А, чтоб оно сгорело! — поднимается вдруг с места Марфа. — Не пропали же мы с тобой, Танька, и вдовами! Вот этими мозолями, — она стучит кулаком по столу, — горы дел переделали. Детей вырастили, в люди вывели.

В таких случаях Татьяну всегда смех берет: до чего ж она потешная, эта Марфа, стоит только губы смочить водкой. Глянешь со стороны — литр, кажется, выдует, не поморщится. А сама как дитя малое, только хмель ее просит выхода.

— Так я говорю или нет? — наступает Марфа.

Татьяна отвечает не сразу.

— Добрая ты, Марфа, трудно мне без тебя. Да и ты ведь — горе там или радость — все равно ни к кому другому, ко мне прибежишь… Спасибо, Марфутка, что зашла, что мою тоску развеяла…

притопнула на месте, а потом плавно прошлась по хате Марфа.

— Не забыла, как мы кадриль плясали на твоей свадьбе? — вспыхивает вдруг от воспоминаний Татьяна. — Помнишь, мой Костик и твой Микола…

— Помню! — тяжело дыша, присаживается на табуретку Марфа. — Ты в красном платье была, в атласном, а я в белом, подвенечном… Ей-ей, Танька, неплохие девки мы были! — в восторге кричит Марфа.

— Неплохие. Погоди…

И Татьяна достает из комода старый, пожелтевший альбом, который уже раз пересматривают они эти фотографии.

— Взгляни только, как дуб был твой Микола! — восклицает Татьяна.

— Мой правда был что дуб, — соглашается Марфа. — Этакая силища в мужике была! А вот твой — орел был!.. — Она вздыхает, и вздох этот означает: она, Марфа, понимает разницу между орлом и дубом.

— Костик правда не такой был, как все. — Татьяна не отводит глаз от фотографии.

— Пожила ты, девка, с мужиком. И умом, и всем взял… Теперь среди молодых поискать такого еще…

— Поверишь, я уже забыла, какой он был. Все забыла начисто. Будто и не было тех семи лет. Будто и не была я никогда замужем, — виновато признается Татьяна.

— Забывается. Все забывается. И хорошее, и плохое. Только плохое быстрее. Мой Микола неровня был твоему Костику. И выпить любил. И баб не обходил. А я помню только хорошее.

— Дружили они, Костик с Миколою.

— Дружили. Какой бы у нас колхоз теперь был, Татьяна, если бы вернулись все мужики наши, если б Костик и теперь верховодил… А то не везет нам на председателей. Один пришел, другой ушел… Может, этот последний, крестник твой, чего-нибудь да стоит, — шутит Марфа, намекая на нового предколхоза, которого выбрали после Татьяниного письма в редакцию.