В одной руке за окошечком адресного бюро был усыпанный маком бублик, в другой — синий листочек.

Наталья Алексеевна, взволнованная воспоминаниями, ожиданием, предчувствием встречи, не сразу вникла в смысл написанного на этой синей бумажке.

«Фамилия: Стародуб.

Имя, отчество: Иван Степанович.

Год рождения: 1915.

Где проживает: умер 24 апреля 1954 года. Похоронен на… кладбище…»

— Умер? Быть не может. Это, наверное, ошибка. Это не он. Это кто-то другой…

— Нет, гражданочка, никакой ошибки. Умер. Все умирают. И мы с вами умрем.

Окошечко захлопнулось. «Все умирают… И мы с вами умрем…» Но как же вот так, вдруг, умер?..

Наталья Алексеевна нашла в тупике свой вагон, легла и, отвернувшись к стене, проплакала несколько часов. Пока не уснула.

1968

За эту короткую майскую ночь молоденькая, робкая зелень садов ожила, посвежела, обласканная долгожданным ливнем. А чуть занялось утро, на гладкую, отполированную листву, на блестящую, будто навощенную, еще не поспевшую черешню, на ублаготворенную, насытившуюся землю снова брызнуло солнце, и в каждой прожилке, в каждой травке забурлила, пошла бушевать невидимая глазу зеленая жизнь.

И тополя, омытые, отдохнувшие после изнурительной жары, к полудню расстелили уже под ногами у города нежный сизоватый пух. И сам город казался странно помолодевшим, светлым, не похожим на себя.

Таким он и встретил меня через двадцать восемь лет со дня нашего расставания.

— P-раз, р-раз, р-раз… Левой, левой, левой…

Норовлю тоже попасть в «р-раз» и «левой» и я, идя поодаль, сбоку.

— Отделение, приставить ногу! Вольно. Отдых.

Приставляю ногу, отдыхаю и я в тенечке от тополя. Постой, да ты ли это, мой старый друг? Это тебя привезли сюда бог знает откуда в те дни солдаты? Вас, трех приятелей, привезли и посадили под окнами казармы. Три тополька… Так вы и остались с той осени здесь, на сверхсрочной службе, пожизненно.

Двадцать восемь лет шла я сюда. Отдыхаю. Устала.

— Сменить руку, — снова командует сержант.

И снова берутся солдаты за края связанного узлом брезента. Несут явно что-то тяжелое. С одной стороны, сбоку, свешивается голенище сапога, с другой поблескивает подковкой каблук. Не иначе как получили со склада обувь.

Когда-то на таком складе мы, девчата, вольнонаемные, выцыганивали себе вместо чулок солдатские обмотки. Нелегкое было это дело. Начальник ОВС, сутулый, с изрытым оспой лицом капитан Иголкин, неприступен был, как стена. Улыбочки там девчачьи, или стройные ножки, или обтянутая гимнастеркой грудь — все это в глазах испытанного служаки глупость, не более того. Документ по всей форме, бумажка за подписью вышестоящего начальника — только они имели власть, могли поколебать капитана Иголкина. Поэтому, прежде чем постучаться в двери ОВС, мы поднимались ступенькой выше, в закуток-кабинетик начальника интендантской службы майора Мармура. Тут все женские средства смело можно было пускать в ход. Мясистый, краснолицый, широкий, как дежа для хлеба, он не умещался в обычном кресле и восседал на каком-то громоздком троне, воздвигнутом для него солдатами хозвзвода. Мармур под девичьим взглядом плавился как воск. И когда капитан Иголкин жаловался ему на то, что-де он, Мармур, оказывает нам поблажки, майор интендантской службы вздыхал: «Что поделаешь, капитан… Сами знаете, наши фабрики не выпускают сейчас фильдеперсовых чулок! Выдайте девчатам обмотки…»

— Отставить разговорчики, — сурово приказывает сержант.

И мгновенно все умолкают. Дисциплина, армия. Не мальчики уже, хоть еще не мужчины. Солдаты.

Те, мои, из той осени сорок третьего, были однолетками этих, сегодняшних. Те, кому выпала судьба вернуться, — отцы этих, сегодняшних. Невозможно себе представить… Крутой, строгий сержант с остроносым лицом и властным, командирским, голосом — не родня ли он (а вдруг?) Володьке Соколу из первой стрелковой роты?

Володька и сейчас как живой у меня перед глазами. Остряк, с неисчерпаемым запасом импровизаций для полковой самодеятельности. И пел он, и на гитаре играл, и вечно девчонок задирал. Наше первое с ним знакомство началось с того, что мы разругались, схватившись из-за какого-то пустяка. На другой день он как ни в чем не бывало снова пришел в библиотеку — и снова за свое. Я его вытурила. Но он был не злой, не злопамятный. Мы скоро помирились с ним, стали закадычными друзьями. Только одно письмо пришло мне от него с фронта. «Дорогая землячка (все девчата были его „землячками“), выручай старых друзей. У меня тут, под боком, в окопе, лежат Ленька Ткаченко и Марат Вихров. Ох и врежем же мы фрицам, ты нам только газет пришли на курево, а то прямо уши пухнут — не из чего скрутить цигарку. Клянемся все трое тебе в вечной любви и будем помнить до смерти».

Даже пишучи про смерть, Володька шутил со смертью. Газеты я послала им в тот же день, как получила письмо, но ответа не дождалась. Позднее поступило официальное уведомление в штаб нашей части: гвардии сержанту (на фронте успел получить повышение — у нас был ефрейтором) Соколу Владимиру Ивановичу за мужество и беспримерный героизм при выполнении воинского задания посмертно присвоить звание Героя Советского Союза.

…А этот идущий с краю русый парнишка с тонким, интеллигентным лицом, он тоже напоминает кого-то. Словно угадывается что-то знакомое на выцветшей, пожелтевшей фотографии. Не Марат ли Вихров из Днепропетровска? Каждую свободную минуту он проводил у нас в библиотеке. Он и Володька Сокол. Володька требовал «Крокодил» и все журналы с кроссвордами, а Марат зачитывался биографиями великих людей. Помню, однажды, когда никого не было, он достал из нагрудного кармана гимнастерки фотографию, завернутую в белый листок бумаги. Со снимка глядело милое девичье лицо.

— Нравится? — В голосе Марата звучало с трудом сдерживаемое волнение.

Все мы, довоенные девушки, не очень мудрили над своими прическами: коротко стриглись и, чтобы лучше лежали волосы, приручали их, пришпиливали заколками. Только разве самые уж сверхмодницы делали в парикмахерской шестимесячную завивку.

У Маратовой девушки, совсем как у пушкинской Татьяны, волосы спадали на плечи локонами. Они оба учились в консерватории, и она считалась одаренной пианисткой. Никогда не фантазировал Марат, не придумывал, как умел это Володька Сокол. Но тут не смог удержаться. Мечтал: вот окончится война, и он вернется в консерваторию. Они, конечно, поженятся… А потом вместе будут давать концерты (фортепьяно со скрипкой), вместе ездить по стране, а может, и за границу. Он говорил об этом здесь, в нашем ЗСП (запасном стрелковом полку), как о деле окончательно решенном. Словно не было на земле смерти, словно не было войны. Я слушала Марата и тоже забывала об этом, веря во всевластную силу любви. Обещала посылать вслед ему все ее письма, пока будут приходить на адрес полка.

О фронте говорили как о самой обыкновенной командировке.

Странно: сколько времени прошло с тех пор, а стоит вспомнить ребят из нашего ЗСП, как передо мной прежде всего возникают их характеры, повадки, а уже потом лица.

К примеру, Леня Ткаченко из Киева. Он смешил нас, придумывал всякие небылицы о своей работе зубного техника.

Были у него жена и дочь, и на нас, девчат, он смотрел как на пустое место. Таким вспоминаю я Леню, всегда в аккуратно пригнанной солдатской «амуниции» — от порыжевшей, просоленной гимнастерки до обмоток, туго затянутых, как ремни в молотилке, которые невозможно, кажется, раскрутить.

Ни Марат Вихров, ни Ленька Ткаченко никому из нас, кто ждал от них весточки, писем не прислали. Прошел слух, что погибли они в том же бою вместе с Володькой. Никаких сведений в штаб полка о них не пришло. Не всем на войне суждено было стать героями посмертно.

…Отделение направляется к проходной. И проходная там же. И казармы тоже. Только тогда, в спешке, да и стекла не хватало, в только что отбитом у немцев городе, окна были наполовину замурованы. И пробоины в стенах заделаны свежей глиной. Сегодня стены гладко оштукатурены, покрашены в спокойный серый цвет. И окна сверкают, как зеркальные.