— А я вот пришла повидаться.

— Спасибо, что не забыла. Надя любила тебя, жалела. Издалека, верно, приехала?

— Издалека.

Я прижимаю к себе ее седую голову. Наш дом — так звала его в мыслях — сразу за соседним. На углу… Но что это со мной сегодня? Разве это наш дом? А где старые яблони, где разлапистый куст сирени у крыльца, почему на дворе ни травинки? Гараж. Какие-то сараюшки. Асфальт доконал все. Молодая женщина в спортивных брюках и майке ловко подает лопату за лопатой седому мужчине. Тот набирает совком цементный раствор из детской ванночки и вмуровывает, заглаживает мастерком глину в стене какой-то непонятной пристройки к дому с улицы. Тут же в лужах с мутной водой балуются две девчушки лет четырех-пяти.

Внезапно всем своим существом, странно вдруг ослабевшим, чувствую, что не хочется мне заводить разговор с этими людьми, не хочется заходить в этот дом, где когда-то судьба даровала мне дни счастья, а потом, чтобы наказать за него, наслала после маминой смерти самую непоправимую беду.

И я поворачиваю обратно, быстро, чуть не бегом, ухожу с Садовой. Не хочу видеть, как чужие люди замуровывают мою молодость.

Чтобы повстречаться с нею в последний раз в этом городе, я подождала на трамвайной остановке — ноги за целый день ходьбы гудят, как чугунные, — села и поехала на вокзал. И тоже ничего не узнала.

Лениво разворачивался на конечном кольце троллейбус. За ним, сердито позванивая, подоспел второй, наступал на второй третий. Такси подхватило компанию хохочущих бородачей с рюкзаками, со свертками книг, с рулонами ватмана и непременной гитарой. Бабы в капроновых косынках, в не доношенных сыновьями куртках сплошь на «молниях», с чудными, не похожими на наши, слуцкие, кошелками из-под клубники ринулись приступом брать автобус. В очереди к бочке с пивом что-то пытались втолковать друг другу уже вволю нагрузившиеся дядьки. «Шо ты мэні? Шо ты мэні?» — наступал один, и второй оборонялся: «Та я ж, куме, ничего, та я ж толькі пошутковал»… В тени каштана, забыв обо всем на свете, целовалась еще совсем зеленая пара. Лет по семнадцать обоим, не больше. И тут же на старой стене — над всем этим — несокрушимый наш серп и молот. Я помню его на этом старом торце еще с осени сорок третьего года. Под серпом и молотом метровые буквы высечены, как присяга: «Мы наш, мы новый мир построим!..»

Тетки отбили автобус и победно двинулись к центру. Дядьки выцедили до капли из кружек пиво и, блаженно вытирая рукавом рты, всепрощающе глядели на мир. А те, молодые, все целовались.

…Мой эшелон отправлялся как раз в такую же пору, в такую же жару. Нужно было только отыскать его в этой неразберихе, в этой вагонной чаще, где стоит он, на каком пути, в каком тупике. Нужно было докарабкаться до него, пролезть под несколькими составами и втиснуться со своими пожитками в теплушку (эту науку за три года войны я усвоила досконально). Но прежде всего необходимо было найти, откопать в этом серо-зеленом железном столпотворении военного коменданта и получить визу на документе — разрешение на поездку. Иначе и близко не подпустят солдаты.

Паровоз в голове нашего эшелона подал свой зычный голос, и два моих узелка один за другим полетели в теплушку. В последний раз губ моих коснулись губы, которые ни разу мне не солгали, и в сердце моем вспыхнула и навсегда погасла надежда. Еще раз вскрикнул паровоз, дрогнули колеса. И моя судьба вскочила вслед за мной в теплушку уже на ходу. Город К. простился со мной на двадцать восемь лет.

…И вот мы встретились снова с ним и снова расстаемся, Кто знает, может быть, навсегда. Я машу ему рукой, и старые тополя машут мне в ответ, и заметают мои следы, и осыпают мою голову седым пухом.

1972

Мне нужно послать домой телеграмму, и я иду на почту.

Иду навстречу суматошной, пестрой толпе и сам не замечаю, как невольно подпадаю под власть странного, неодолимого желания: пытаюсь по лицам угадать, куда, например, спешит тот высокий человек в легковатой для зимы куртке из синтетики, со свертками в обеих руках, или какая неотложная забота привела на эту шумную улицу старушку в допотопной шляпке, с источенной молью муфточкой, с восковым лицом, на которого уже давно отмерли все живые чувства, или эти вот двое, которые прямо-таки физически излучают токи счастья. Она само сияние, восторженный, задорный блеск глаз, волос, зубов и даже какого-то необыкновенного светлого пушистого меха на стройной фигуре. И он, такой спортивный, подтянутый, как молодой бог.

…Темное, беззвездное небо в последний раз не спеша вытряхивает из просторного рукава старого года и без конца сыплет и сыплет, покрывает землю белой крупчаткой. Воздух пахнет лесом, только-только срубленными елками, и в этой смолистой свежести как бы витают надежды, обещания. Незаметно для себя сворачиваю в городской сад на звуки музыки, туда, где сейчас залит каток. Почти никого на льду, вокруг полумрак. Изредка лишь выскакивают искорки из-под коньков — трое или четверо мальчуганов делают восьмерку да учит держаться на «снегурочках» свою дочку молодая мать. И больше ни души.

Я долго стою, не сходя с места, и гляжу, гляжу, как в своем колдовском танце кружатся и легко слетают на землю снежинки, гляжу на мальчиков и вспоминаю сына: чем занят он теперь? Почему-то удивляюсь вдруг грустно этой молодой женщине с девочкой: отчего не украшают они сейчас елку, почему здесь и почему только вдвоем?

Вижу оранжевые электрические лампочки на столбах, и мне приходит внезапно в голову, что они похожи на те давние-предавние подмерзшие мандарины, которые ели мы с Лидочкой. Тоже на катке.

Бог ты мой, сколько же лет прошло с тех самых пор, с того катка!

Мы жили тогда на Комсомольском бульваре. Мощные каштаны и низкая, старинного литья, чугунная решетка с обеих его сторон. Весной, когда каштаны зацветали, в их желтовато-белых, словно фарфоровых, канделябрах вспыхивали, загорались тонкие, высокие, не сочтешь — такое множество, свечи. Над Комсомольским бульваром стояли белые ночи. И нас, подростков, в эти ночи не дозваться было домой.

Я и теперь мог бы поклясться: другого такого бульвара и таких каштанов не было нигде на свете. Даже в Киеве. Даже в Париже… Там же, на Комсомольском бульваре, высился памятник четырнадцати партизанам, замученным белыми в двадцатом году. И я сам, и любой из моих друзей-сверстников знали их поименно. В нашем городе не было других памятников. Только этот. И мы чтили его, гордились славой и доблестью тех, кто лежал здесь под скромной цементной пирамидкой с красной пятиконечной звездочкой из жести.

Присматривать за памятником — подкрашивать звездочку, чтобы не потухала, и невысокую деревянную ограду, чтобы выдерживала и дождь, и слякоть, да цветы сажать по весне — таков был неписаный закон для нас, детей и подростков с Комсомольского бульвара. И мы — каждый из нас — скорей дали бы отсечь руку, чем нарушить этот закон. Он был святым.

Школа, где я учился, тоже была здесь, на Комсомольском бульваре. В те годы она называлась образцовой. Таких в районе было всего две. Наша — первая образцовая. И нельзя было придумать лучше места для нее, чем бульвар. По соседству со школой, за деревянным забором, громадный плац, на котором ежедневно проходил учение эскадрон донских казаков (в нашем городе размещалась кавалерийская часть). Мы, мальчишки, на переменках не слезали с высоченного забора. Красные лампасы, быстролетный разбег коня, когда он берет барьер, и, как молния, занесенная над головой всадника сабля!

Все мы тогда воспитывались на литературных и еще таких живых примерах героев Октября и гражданской войны. И все без исключения мечтали стать такими сильными и отважными, как наши соседи, донские казаки. Свое будущее представляли не иначе, как таким победным аллюром по жизни.

Славен был наш город еще и Летним садом. Вторым по красоте после Летнею сада в Ленинграде. Кто был автор этого неопровержимого утверждения, никто не сказал бы точно. Однако ни один из моих земляков не сомневался: ленинградский Летний сад на первом месте, наш — на втором. Во всей стране. (А видели этот Летний ленинградский сад, может быть, всего несколько человек в нашем городе.)