С весны до осени в Летнем саду вечерами по субботам и воскресеньям в голубой раковине из крашеной фанеры играл духовой оркестр и продавались билеты на дощатую танцплощадку: сюда сходилась молодежь со всего города.

Зимой же там заливали каток, и, конечно, катком завладевали мы, подростки.

В ту зиму я ходил на каток с Лидочкой.

Мне шел четырнадцатый год, когда внезапно в командировке скончался от разрыва сердца — так назывался тогда инфаркт — мой отец, землемер. Мы с мамой остались вдвоем без всякой опоры и почти без средств к жизни. Мама кидалась то туда, то сюда, но денег, которые она зарабатывала в своем Швейпроме, в те тридцатые годы нам едва хватало на хлеб. Правда, и хлеба вволю не было, потому что и его давали по карточкам.

У мамы было проклятое буржуазное прошлое: мой дед, а ее отец до революции владел магазином детских игрушек. За это теперь мама и расплачивалась: не хотели брать никуда на работу. Она отлично знала французский, могла преподавать музыку. Но кому нужен был тогда французский язык в нашем городке? В то время в школах учили только немецкий. И потом — у кого была возможность нанимать учительницу, обучать детей музыке? О ней и речи не было. С мещанством и мелкобуржуазными пережитками велась война. Давно ли исключали девчат из комсомола за шелковые чулки, а ребят за галстуки!

Словом, надо было срочно что-то придумать.

И мама придумала: взять в наши две маленькие комнатки с кухней квартиранток-девушек. Помню, она очень была довольна этим своим коммерческим предприятием: девчонки, кажется, так ничего и не заплатили, но отцы их, деревенские дядьки, взялись обеспечить нас зимой топливом. А с этим было совсем худо. Еще хуже, чем с хлебом. Где уж маме, непрактичной городской женщине, раздобыть было дрова или торф! И на что купить?

И правда, та зима, когда жили у нас Даша с Лидочкой, запомнилась мне как самая теплая и уютная зима в моей жизни.

Большего несходства и в характере, и во внешности, чем у Даши с Лидочкой, найти было невозможно.

Даша в первый же день, как только поселилась у нас, стала командовать мной, как хотела: то сбегай принеси воды, то подай тряпку, то переставь на другое место диван и стол… Она собиралась мыть пол и поэтому перевернула вверх дном всю нашу квартиру. А когда я по своей неуклюжести не успевал сиюсекундно выполнять ее приказ, Даша тут же подхлестывала меня узеньким пояском от своего тесноватого и коротковатого ей платья, заливалась смехом. Я носился из дома во двор и со двора в дом и тоже хохотал без всякой причины.

А Лидочка, худенькое, хрупкое существо с большими, то ли удивленными, то ли испуганными глазами на болезненно бледном личике, не знала, с какого бока к чему подступиться, только молча диковато посматривала на весь этот ералаш в чужой квартире.

— А ну, выметайтесь, не мешайте! — выставила нас с Лидочкой во двор Даша. — Лучше половики вытрясите.

Лидочка на голову ниже меня, хотя между нами разница в четыре года, хотя училась она на третьем курсе педтехникума. Руки у нее такие были тоненькие и слабые, что стоило мне тряхануть половик, как он тут же вырывался из этих ее рук-былинок. Норовя удержать его, Лидочка беззвучно смеялась и легким, грациозным поворотом головы отбрасывала через плечо тяжелую косу.

— Лучше я сам. — Чудно, но я не знал, как к ней обращаться — на «вы» или на «ты», как к Даше. С той все было ясно с первой минуты. А тут…

— Нет, я тоже. Иначе замерзну.

На дворе действительно было холодно, и, поспешив выполнить Дашино поручение, мы с Лидочкой побежали в дом. Она впереди — открыть дверь. А я с охапкой половиков — следом.

— Куда? Куда?! — воплями и выкрученной мокрой тряпкой встретила нас на пороге Даша.

И мы, давясь от смеха, стояли в холодном коридоре, под дверьми, до тех пор, пока красная и вспотевшая Даша, смахивая прилипшую ко лбу прядь волос, не крикнула:

— Постойте, а то натащите мне грязи!

Сдерживая смех, мы стояли у открытой двери, пока Даша не постелила половики на чистый пол.

Мама вернулась с работы, со второй смены, и ахнула: все кругом блестело, мебель переставлена, а самое главное — топится вовсю, пышет жаром наша печка-голландка.

Так поселились у нас Даша с Лидочкой, и мы с мамой очень быстро забыли, кто квартиранты, а кто хозяева. Всем казалось, что настоящая хозяйка в нашей квартире вовсе не мама, а Даша.

А Лидочка? Она так и осталась просто Лидочкой.

Они учились на одном курсе, но в разных группах, и у Даши кроме Лидочки была еще тьма подруг. Все они бывали у нас, и всеми ими верховодила Даша так же, как и мною и Лидочкой. Но никто на нее не был в обиде, никто не жаловался.

Даша любила ходить на танцы. И никогда не пропускала этой возможности ни в техникуме, ни на танцплощадке в Летнем саду, хотя студентам туда ходить почему-то возбранялось, вроде считалось неприличным. Точно не помню.

С танцев Дашу до самого дома обязательно провожали кавалеры. Каждый раз новый. Кавалеров своих дома, перед нами, Даша высмеивала и поносила на чем свет стоит.

Лидочка не ходила на танцы, хотя ей, наверное, очень хотелось. Тайком наблюдая за ней, я хорошо видел: всякий раз, когда Даша, «наведя глянец» — подпудрившись и надев лучшее платье, — со смехом исчезала за калиткой, Лидочка сникала, слова от нее не добьешься, грустила, замыкалась в себе.

— А ты почему не пойдешь с ней? — как-то спросил я.

— Потому что мне неинтересно, — всем своим видом запрещая дальнейший разговор на эту тему, отрезала Лидочка и взялась за книжку.

Но я прекрасно понимал, что чтение ей не шло на ум.

— Тебя же Даша звала. — Я искренне сочувствовал Лидочке и в то же время, сам не понимая отчего, радовался, что не пошла на танцы, что не провожают ее кавалеры.

— Даше нравится, пусть она и ходит, а мне не нравится! — не поднимая головы от книги, как-то особенно звонко повторила Лидочка.

— А вдруг понравится… — бубнил я, неизвестно зачем цепляясь к ней.

— Тебе-то что? — вскочила она и, в сердцах швырнув книгу на стол, выбежала в соседнюю комнату.

А я почувствовал себя так, словно виноват был в ее дурном настроении.

Прошло какое-то время, и тихонько из соседней комнаты подала голос наша старая гитара. На ней играл еще мой отец. И мама тоже. Они часто, когда был жив отец, любили посидеть вместе, попеть. Отец брал гитару, мама смотрела на него, подавалась чуть вперед и прямо на глазах становилась моложе, красивее. Отец дотрагивался до струн, брал один аккорд, второй…

У нас, конечно, не было никакого камина. Но если бы даже и был, то рассиживаться перед ним в тоске все равно некому: родители были молоды, жили в добром согласии, не сетовали на судьбу. Обо мне и говорить нечего. Не то что на тоску — поесть и то не всегда хватало времени.

У нас, правда, было всегда холодно в квартире, и поэтому осенними и особенно зимними вечерами тянуло к теплу. Может, поэтому я любил слушать, как поют про этот камин. Сам гитары и в руки не брал: нужно было мне это мещанское треньканье (своим родителям я прощал эту их слабость…).

Как только поселились у нас Даша и Лидочка, так и захотели научиться играть на гитаре. У Лидочки дальше старого, еще дореволюционного «Вальса гимназистки» дело не двигалось.

Меня разбирал смех, глядя на их старания. Почему обязательно все начинают с этой дурацкой «гимназистки»?

Но лучше уж пусть «гимназистка», чем слезы, которые не знаешь, как унять. Потому что подчас, оставаясь одна, Лидочка плакала.