— Ни дня, не то что «недельки две». Твой сельсовет, Работько, на последнем месте. — В голосе председателя зазвучали новые, твердые нотки: — На войну нечего сваливать. Прошло время. Отгремело все. Строиться надо, жить. Пахать, сеять. Ясно? Ну, а короста… — Он на минутку замолчал. — Если, брат, не вылечишь коней, как все добрые люди сделали, не жди милости.

Наступила тишина. Потом снова раздался голос председателя:

— Сегодня понедельник, в субботу совещание. Доложишь, как идет посевная. А в среду гостей ожидай. Посмотрю, как идут у тебя дела. Вот так, товарищ Работько. Бывай здоров!

Последние слова Березина вызвали у Наташи странное чувство, которое она и сама не могла бы объяснить. «Где научился он этому начальственному тону? Неужели иначе нельзя объяснить, что невозможно откладывать посевную?!»

Дверь отворилась, из кабинета вышел мужчина лет тридцати пяти, вспотевший и красный как рак. Понуро, с надвинутой на глаза шапкой, он вышел на улицу. Дошла очередь до женщины, сидевшей на скамейке возле Наташи. Желтоватое лицо ее с разбегающимися морщинками у глаз свидетельствовало о трудной жизни. «Вдова, наверно», — подумала Наташа.

Женщина быстро встала, поправила рябенький платок, стянутый под подбородком, одернула черный стеганый ватник и пошла в кабинет.

Несколько минут за дверью ничего не слышно было. Потом Березин спросил:

— Какой группы инвалид?

— Безногий. Правой совсем нет. В хате без костыля двинуться не может. Какой из него работник? А я скажу слово, так председатель наш: «У тебя мужик пришел. Есть бабы, у которых никого нет, никто не вернулся к ним. А твой пускай колупается помаленьку во дворе, бревна строгает». А какие там бревна! В прошлом году с хлопчиком своим — от школы оторвала — свалила шесть елок, так покуда выпросила коня, три елки украл кто-то. А что из трех сделаешь? «Пускай бревна строгает». — Женщина заплакала и сквозь слезы продолжала: — Другим так и коня даст, и людей лес вывезти, и подводы — все. А я что могу? Четверо детей, и сам никуда. Знаете ведь, все спалили, все отобрали, окаянные. И где искать права, куда кинуться?

— Потерпите еще месяца два. Дело к лету идет. Я вам вот что скажу: в сельсовет мы пошлем строительные роты, солдат. Будут все делать тем, у кого пожгли. С этой бумажкой пойдете к председателю в сельсовет, он знает, что и как. Будет вам хата. Не скажу, что через неделю или десять дней. Подождать придется, а к осени в своей будете.

— Спасибо вам на добром слове.

— А что муж инвалид, ничего не попишешь. Сейчас много таких. Найдется и ему дело. Только протез надо заказать, с ним лучше, чем на костылях. Я дам адрес, куда вам обратиться…

Женщина вышла порозовевшая, глаза смотрели веселее.

— Прочитайте, пожалуйста, что он тут написал, — обратилась она к Наташе. — Сама вроде и читала, и писала трошки, а теперь плохо вижу, ничего не разберу.

Наташа взяла из ее рук заявление. И слова запрыгали у нее перед глазами. «Инвалиду Холоду строить хату в первую очередь. Наложить взыскание на председателя колхоза. Доложить 18-го. Березин».

Женщина забрала бумажку обратно и снова повернулась к Наташе:

— Ай-яй, какой человек! Ни крику, ни гонора. А сам, бедный, левой рукой пишет. Правую из кармана так и не вынимает. Не своя, верно…

«И руки нет!»

Посетители входили один за другим. Некоторые не задерживались, другие оставались дольше. Из комнаты доносился ровный, спокойный, знакомый голос Андрея. Люди выходили от него кто пристыженный, растерянный, а кто с поднятой головой или озабоченный неотложными делами.

Наташа сидела неподвижно, слушала… От напряжения пересохло в горле. Она пропускала и тех, кто пришел позднее, чем она, — ждала конца приема.

«Вот еще чудачка!» — удивлялась секретарша, но спросила мягче, чем раньше:

— Чего же вы ждете? После вас сколько уже прошло, а вы сидите.

— Н-ничего, я подожду, — глухо отозвалась Наташа, словно пробудилась от сна.

Секретарша еще раз взглянула на девушку и про себя решила: «Наверно, личное дело. А может, просить хочет о чем-то и так, чтобы не слышал никто, не помешал вдруг…»

В приемной уже никого не осталось. Наташа видела удивленный взгляд секретарши и понимала, что теперь уже можно и необходимо войти. И не могла.

За дверью чиркнула спичка, отодвинулось кресло. Шаги приближались. Наташа сорвалась с места. На пороге стоял Березин.

— Андрей!

Он обнял одной рукой ее плечи и, не сводя с нее глаз, только и повторял:

— Наташа! Не изменилась, такая же, как была. А я… Наташа…

1946

На другом конце провода — за шестьсот километров — никто не отзывался, и телефон настойчиво звенел там в гулкой ночной тиши. Страхов сидел в кресле у телефонного столика и ждал: вот вскочит с постели, вот набросит поспешно что-нибудь на плечи… Сейчас снимет трубку. Он точно, до мелочей, представлял хорошо знакомую комнату: на таком же почти, как у него, полированном журнальном столике такой же неустойчивый модерновый телефон, рядом пианино с кипой нот на нем, книжные полки и тахта с торшером. Ну и, конечно, телевизор. Стандартный современный интерьер, стандартная современная квартира. Странно только, что в такой поздний час там никто не откликался.

— Абонент не отвечает, что будем делать?

И впрямь — что было делать? Страхов машинально перевел взгляд на часы: половина первого ночи.

— Пожалуйста, — заторопился он, опасаясь, что телефонистка повесит трубку, — позвоните через час. Мне необходимо дозвониться…

— Ждите, повторим, — равнодушно перебила дежурная и положила трубку.

Ощущая глухое раздражение, Страхов встал с кресла и закурил.

— Интересно, где можно пропадать до такого времени… И всей семьей.

Он подошел к окну и настежь распахнул его. Курил и полной грудью вдыхал настоянный на липовом цвете, теплый, густой воздух ночи и с высоты своего пятого этажа смотрел на улицу, на мраморных львов по обеим сторонам высокой лестницы, поднимавшейся к тяжелым дверям Музея восточных искусств. И львы, и громада музея — через дорогу от его дома, — и мохнатые вековые липы — все было тускло подсвечено прожекторами, залито мягким, рассеянным зеленоватым светом. Он прожил в соседстве с этими львами более двадцати лет, с того времени, когда вскоре после войны демобилизовался и получил квартиру в этом доме. Сколько раз глядел он и никак не мог наглядеться на эту, словно заколдованную, ночную красоту. Ему казалось, что он просто сник бы и зачах, отними вдруг у него возможность вот так, как сейчас, бездумно подойти и постоять, посмотреть на все, что и привычно, и каждый раз по-иному открывалось ему из этого распахнутого окна. Ни на что другое не променял бы он вот этих минут, так представлялось ему всегда.

Так думалось и сейчас.

В коридоре раздался пронзительный телефонный звонок, и Страхов мгновенно бросился на этот зов.

— Алло! Алло! — кричал он в трубку.

— Я слушаю, — не замедлили ответить теперь оттуда, за шестьсот километров.

— Маргарита?

— Сейчас позову. — Было такое чувство, словно это произнес кто-то здесь, у него за стеной. — Рита! Рита!

Страхов ждал. Он знал: вот-вот в сердце его ворвется и захлестнет волнение от голоса, который еще не прозвучал в трубке.

— Слушаю.

— Добрый вечер! Где ты пропадаешь? Кто это у тебя?

— Тамара.

— Скажи, что я прошу у Тамары Владимировны прощения за то, что не поздоровался. Не узнал ее.

— Ничего, она не обидится. — Голос был ровный.

— Где ты была? До тебя не дозвониться.

— Ты откуда?

— Из дома, конечно.

— Из дома? А что, Антонины Ивановны нет?

— Тебе нужна Антонина Ивановна?

— Нет, зачем же. Просто ты обычно не звонишь, когда она дома.

— Она ночует у Виталия. Тебя это устраивает?

— Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного. Заболел Алик.

— Серьезно?

— Подозрение на корь. А мать на курорте.