Она знала всех, всю его семью. Все обо всех знала.

— Чего же ты молчишь?

— Ты давно не звонил. И вдруг…

— Не рада?

— Да нет, просто…

— Я писал тебе. Ты не ответила.

— Прислал поздравительную открытку. (Неужели правда не писал после той открытки? Думал ведь. Сколько раз собирался написать…)

— Где же ты была все-таки?

— Мы с Тамарой только что с вокзала.

— Ее встречала? — Он тоже знал все о ней, о всех ее близких.

— Нет, провожали.

— Ребят? Кстати, куда ты отправляешь их на лето?

— Их уже не надо отправлять, они уже сами! — В ее голосе была и улыбка, и гордость.

— Саша на второй перешел?

— Саша уже на втором, уехал со стройотрядом в Казахстан.

— И форму, значит, получил?

— А как же! Форма и эмблема на рукаве: «Студенческий стройотряд».

— А Микола где?

— Коля со своим классом на практике в колхозе.

— Они у тебя молодцы!

— Молодцы, — охотно подтвердила она.

— Так кого же ты провожала? — И не услышал ответа. — Кого провожала так поздно?

В трубке заспорили два голоса, потом прозвучал твердый Тамарин:

— Мы провожали мужа Риты.

— Какого мужа? Какой… — Страхов запнулся на полуслове.

— Мы… провожали… на вокзал… мужа… Маргариты, — четко, словно диктуя, повторила Тамара.

— Ради бога, Тамара Владимировна, дайте трубку Рите… Что все это означает, ты можешь объяснить?

— Виктор… Ты давно не писал и не звонил мне.

— Забыла, что я делал это и делаю почти уже двенадцать лет? — Стараясь не сорваться, Страхов протянул руку за сигаретой. — Забыла?

— Нет, Виктор, я ничего не забыла. И, если хочешь, напомню: последний раз ты писал мне — это та поздравительная открытка — три месяца назад. А не звонил полгода. И не виделись мы с тобой около двух лет. С твоей последней командировки.

— И кто же он, твой избранник?

— Человек! Мужчина.

— Исчерпывающая характеристика. И тебе хорошо с ним?

— Я уважаю его. И верю ему.

— Спасибо за правду.

— Я всегда была правдива с тобой.

— Это серьезно или просто… так?

— «Так»? «Такого», Виктор, с меня хватит.

— Другого захотела?

— Я устала, Виктор.

— А я? Я как же? Обо мне ты хоть вспомнила?

— Я тебя никогда не забывала.

— Сегодня убедился в этом.

— Я устала, Виктор.

— И это все, что ты можешь мне сказать?

— А что еще ты хотел бы узнать?

— Уверен, что далеко не все знаю.

— Ты говоришь неправду. И знаешь это.

— Зато ты правдивая. Ну что же, прощай.

— Прощай.

— Кончили говорить? — спросила телефонистка.

— Кончили.

— Говорили тринадцать минут.

Она опустила трубку, и на Страхова, как при стихийном бедствии, навалился вдруг весь разрушенный мир.

Он так и не тронулся с места, так и продолжал стоять с этой безмерной тяжестью на плечах, не сводя глаз с телефона, словно в этом непрочном пластмассовом аппарате воплотилась вся чудовищная несправедливость того, что в одно мгновение, как землетрясение, разрушило, разметало не только стены, но и фундамент, на котором держалась вся его жизнь. В одно мгновение. За тринадцать минут («Говорили тринадцать минут»).

Дрожащими руками Страхов вынул из пачки сигарету, похлопал по карманам, спичек не оказалось, и, еще не точно уяснив себе, что произошло, не смирившись с этим, вернулся в комнату. Спички лежали на подоконнике. Страхов, ломая их, прикурил и сразу же несколько раз подряд затянулся. Угнетала духота в комнате, и он по пояс высунулся в растворенное окно.

Львы даже не шелохнулись. Как притворились, что дремлют, так и продолжали дремать. И глыба музея не раскололась. И деревья по-прежнему изнемогали от духмяной тяжести липового цвета.

Где-то у парка, на повороте, прозвенел запоздалый трамвай. Внизу, под окном, дробно процокали каблучки и послышался сдержанный мужской смех.

Оказывается, ни каменным львам, никому на этом закаменевшем свете не было никакого дела до Страхова.

Он не находил себе места: то ходил по комнате, то присаживался к письменному столу и машинально выводил на его зеркальной полированной глади: «Говорили тринадцать минут… тринадцать минут… Говорили…»

Так и не заметил, как выкурил пачку сигарет. Вышел в коридор, постоял у телефона, даже снял трубку. В какую-то минуту, утратив всякую власть над собой, одержимый только одним желанием снова услышать голос, решил еще раз набрать междугородную, позвонить, разбудить, сказать… Поломать все, что она придумала там без него, против него — словно и нет его на свете… Но тут же, остыв, понимая всю бессмысленность, безнадежность этого звонка, измученный, опускал трубку. Кому он позвонит? Кому нужен его звонок? Теперь?..

Последний раз он говорил с ней… полгода назад.

Страхов снова прошел на кухню, открыл кран с холодной водой и подождал, пока не сойдет теплая. Жадно глотал почти ледяную воду, но и вода не способна была залить сжигавшее его пламя.

«Я уважаю его… И верю ему»… «Его». «Ему». Эти слова словно оплеуха его мужскому самолюбию. «Отлично, Маргарита Владимировна! Отлично! Уважайте. Верьте. Правда, мы это слышали тоже. И не только это. Слышали и читали. В устной и письменной форме. Могу повторить и вам, и тому, кого сейчас вы так уважаете и кому верите. В наше время расстояние не мешает до конца выяснить отношения. Стоит только заказать, как, скажем, сегодня, телефон: „Добрый вечер… С кем имею честь?! Ах, это вы теперь в чине мужа Маргариты Владимировны? Разрешите представиться: в некотором роде ваш предшественник…“»

Постой, погоди! Ты с ума сошел! Шантажировать женщину! Вести себя как последняя скотина… Да еще в твои-то годы…

Холодный пот выступил на лице и руках. Он взял в ванной полотенце и стал вытирать лицо, шею, руки.

«Что же это со мной такое?»

Мстить — и подобным образом? Мстить за то, что она должна была сделать давно и не делала только потому, что любила тебя? Ты же прекрасно знаешь: ее вины нет, а если и есть чья-либо вина, то прежде всего твоя.

Последний раз он звонил ей полгода назад. Что и говорить, в его возрасте эти разделяющие их шестьсот километров, необходимость писать, звонить, ездить в командировки… С годами потребность во всем этом постепенно ослабевала и, наоборот, крепла уверенность: что может измениться в жизни женщины, если на руках у нее двое детей — мальчиков-подростков, а сейчас уже юношей.

И вот, оказывается, может измениться, изменилось.

Но как же так? Не написала, не позвонила, не спросила. Ну и глупец же ты, брат! Хоть и голова седая… Кто это у кого и когда спрашивал, если такое налетит, случится. И он снова и снова распалял себя, обдумывал всевозможные способы покарать за предательство. Вернет бандеролью галстуки, которые дарила ему (дома сказал, что купил в командировке). Могут пригодиться тому…

«Снова ты за свое? Ну и паскудник же сидит в тебе…»

Сидит и не собирается подставлять правую щеку. Галстуки будут отосланы. И запонки из янтаря тоже. «Возвращаю с признательностью».

«Еще верну…

Что верну? Хватит! Выпей валерьянки, раскис, как истеричка.

Нет, не хватит! Есть еще… Есть письма. Полный портфель. „Стихи и проза, лед и пламень“ — почти за двенадцать лет. Теперь, когда история начнет раскручиваться в обратном направлении, каждую неделю… нет, каждый день — по одному — будут возвращаться крылатые посланцы в гнездо, из которого они вылетели!

Вам это придется по вкусу, Маргарита Владимировна? А ему, тому, кого вы сейчас так уважаете, кому верите? А он будет вас уважать, будет верить вам, встречая каждый день этих вернувшихся перелетных птичек?»

Старый, отслуживший свое и давно уже непригодный, облезлый портфель в самом нижнем ящике письменного стола. Им никто не интересуется. (Как давно уже никто не интересуется ни бумагами его, ни его душою, ни им самим.) И все же, если не лгать самому себе, если как на исповеди перед самим собой, вспомни: когда ты перечитывал, когда дотрагивался до этой трепещущей в руках, долетевшей до тебя белой стаи, затворенной, запертой на маленький ключик?