Вот так незаметно все и случилось. Пришла любовь, а вместе с нею и неразлучные спутники ее — счастье и мука. Он ничего не сваливал на войну, ни от чего не открещивался. Она тоже знала, что есть у него жена и дочка. Потянулись друг к другу, не оглядываясь назад и ничего вперед не загадывая.

А когда кончилась война, у них был уже сын. Потом приехала его жена. Попадаются такие разумные женщины, которые на все, что бы ни случилось с их мужьями, закрывают глаза, считают, что все, что было без них, их не касается. К числу таких разумных женщин относилась и его жена. Все обошлось тихо, без скандалов. «Законная» жена знала свое место. «Незаконная» уехала устраивать жизнь заново, одна с сыном. Он же, получив должность соответственно своим боевым заслугам, не захотел никаких сложностей и остался в семье. Но все равно эти люди продолжали любить друг друга. После всего пережитого, после обидного и унижающего, на которое согласились и пошли оба. Она потом тоже вышла замуж, имеет сына от другого человека.

— Ну и чем же кончилась эта встреча? — нетерпеливо спросил у доктора Соколов.

— Чем кончилась? Она пробыла дней пять… И заметьте себе, что за эти пять дней с нашим больным произошли такие перемены, которых мы не могли добиться общими усилиями за два месяца. Узнать нельзя было человека. У него поднялось настроение, стал сам просить, чтобы ему принесли еду. Несколько раз просил меня зайти, благодарил. По природе своей был он милый человек, любил шутку.

…Я не знаю, о чем они разговаривали, что думали о своем будущем. Могу одно только сказать, что стал я свидетелем того, как великое человеческое чувство, в котором смешалось все что хотите — и любовь, и верность, и неверность, — сотворило, считайте, чудо… Недели через две он выписался из больницы.

Доктор умолк и протянул руку за папиросой.

— Ладно, а с ней что же все-таки? — не без интереса повернулся к нему актер.

— С ней? Поехала к своим сыновьям, к мужу.

— И на этом «прощай, любовь»?

— Почему «прощай, любовь»? Любовь не ампутируешь. — И, будто рассуждая дальше с самим собой, доктор протянул: — Ну, его я, допустим, понимаю. Ему было кого и за что любить. Такие женщины встречаются не часто. А она? За что любит его она, когда, судя по всему, должна ненавидеть? И все же было что-то в их отношениях такое, что жило в ее сердце, несмотря на всю обиду и оскорбленность. Что-то такое, чего, глядя со стороны, сразу и не заметишь, не поймешь!

— Тайна сия велика есть, — после короткого молчания впервые за весь разговор согласился Громов-Дарьяльский.

Соколов молчал, жевал тоненькую травинку.

— Вечная тема.

И доктор затянулся табачным дымом.

1956

Если хочешь наказать человека, который всю свою жизнь прожил в работе, так отними у него эту работу…

Железными граблями дядька Иван сгребает опавшие листья и прелую траву, бросает на кучу ссохшейся картофельной ботвы. Чиркни спичкой — и веселый огонек мгновенно лизнет жадным тоненьким язычком этот тлен от недавних еще щедрот лета, и не заметишь, куда все исчезло.

Но дядька Иван — он прибирает на зиму свой маленький сад — поступает по-иному. Не спеша, по-стариковски размеренными движениями, расставляет плетеные крошны, подгребает к ним и накладывает туда эту самую ботву и листья, а потом легко закидывает крошны за спину и относит в хлев — на подстилку поросенку.

Я сижу на низенькой лавке, вкопанной под широко раскинувшейся яблоней, и жду, когда возвратится дядька. Много лет мы не виделись с ним. Но дядька Иван кажется мне все таким же. Такой же белый жестковатый ежик волос и коротко подстриженные усы. Бороды не отпускает, бреется. Правда, с бритвой, видно, имел давно дело, и щеки, и подбородок заросли колючей серой щетиной.

— Вы все обижаетесь, дядя Иван, что бездельничаете. Так дома же у вас работы хватает. — Мне хочется развеять его дурное настроение.

— Хватает, а как же, толочь воду в ступе, — собирая садовые инструменты, коротко отвечает дядька Иван.

Ему уже немало. Семьдесят восемь за плечами. Где только не побывал, сколько людей не перевидел. Смолоду за счастьем — от трех десятин отцовских — даже в Америку ездил. Да только как уехал Ванькой Довгунцом, так и вернулся. Ни с чем. А чего только не переделал, за что не брался — гору, кажется, своротить мог! Сил на все хватало.

Правда, и теперь можно ему позавидовать. Идет прямо, не сутулится, хоть и с палкой ходит.

— В руках у меня еще сил много. Молодого одолел бы. А ноги вот подводят, — жалуется дядька Иван. — Как опустится кровь вниз, трудно уже ей подниматься наверх. Вот тогда гири на ногах и повиснут, будто не твои они, ноги. А легкий я был в шагу. На работе весь день в ходу — и ничего! Вот без дела когда просидишь день, совсем ослабнешь. И себе прискучишь, и людям.

Сидит дядька Иван дома и никак не придумает себе занятия. Ноют у него без работы руки, тело ноет, душа. Всю жизнь трудился — и вдруг на старости взяли да сделали ему облегчение. Сиди теперь, вспоминай золотые денечки, когда всем был нужен.

Нет, не умеет дядька Иван сесть вот так и сидеть сложа руки. Уберет сад, окопает молодую яблоню.

День сегодня промозглый, неприветливый, холодок пробирает, заползает за воротник, а ему тепло. Разрумянился, расстегнул ватник и спокойно налегает себе на заступ.

— Ездил я осенью в Даманщину. На покров только и вернулся.

Чувствую по голосу, что поездка эта в его жизни событие очень важное.

— Ну и как там?

— Не узнать, — короткий его ответ звучит торжественно. — Не верится, что это Даманщина. Электричество у всех. Радио поет. Хаты себе новые отстроили, молодежь учится.

Ну конечно, не верится, ну конечно, не узнать: уехал оттуда дядька Иван в тридцатом, когда еще только выбиралась на новую дорогу Даманщина.

Человек прямодушный, он тут же и выкладывает все:

— Если б не сдурел тогда, не послушался Марыли, жили б мы себе с ней в своей хате, в своей деревне, возле своей земли, по которой и деды наши ходили, и прадеды, а так…

А так жизнь, конечно, сложилась по-другому, совсем не так, как думалось.

…Ко всему мог приложить руки, со всем сладить Иван Довгунец. Получил от советской власти надел земли и быстро окреп. Уже в двадцать девятом была у него хата, лучшая в деревне (от первого уложенного бревнышка и кирпича до последнего вбитого гвоздя все сам сделал), купил молотилку. Дети — четверо их было — учились в семилетке. Но как только зашла речь о колхозах, жена глаз не давала сомкнуть. Для какого черта лысого наживали все это? Поскорее сбудь молотилку с рук, а сам в город, на работу устраивайся. Семья здесь пока останется, поглядим, чем все это кончится. Может, доведется еще и хату продать (не дарить же колхозу!). А потом следом в город за тобой, туда, куда ты приткнешься.

От грызни этой, как от сухой мозоли, непрестанно щемило сердце. Под конец Иван сдался, махнул на все рукой и завербовался в бригаду на строительство дорожных мостов. Сколько раз пытался вернуться домой, но жена перекрыла все пути-дороги. Рассорилась с колхозом. Общее собрание порешило, чтобы первая, только-только открывшаяся школа разместилась в просторной Ивановой избе — две горницы хозяевам, а школа в третьей, в «зале». Так Марыля перегородила, назло им, эту «залу» досками.

Из-за молотилки, из-за неизбывной человеческой жадности, рухнула и сама жизнь, раскидало семью по свету.

— На усадьбе моей новый сад посадили. Тот, что я еще сажал, в войну вымерз, в сорок первом… Новый сад растет теперь. — Это «новый сад» дядька Иван произносит беззлобно (хоть и не он, а другие им пользуются), скорее даже с радостью, с удовлетворением. Все-таки живет сад, растет на усадьбе, где когда-то ступали его ноги. — Одна только костянка выжила. Может, помнишь, за амбаром росла? В это время груши с нее нельзя есть — не прожуешь, а полежат недели две — мягкие, как сахар, сладкие.

Костянку я хорошо помню. Этими грушами костянками потчевала меня и маму мою дядькина жена Марыля.