И выдержал взгляд, в котором ядовитой змеей вскинулась ревность к той, другой, незнакомой, но в какой инстинктивно угадывала опасность.

Что-то подсказывало, что ее, Лидино, место в сердце Андрея может занять, если еще не заняла, именно та.

— И человек славный.

— Успел уже убедиться? — Лида пристально вглядывалась в его, как ей казалось сейчас, совсем чужое лицо.

Загорелое дочерна, с глубоко запавшими глазами, оно лишь отдаленно напоминало того худощавого, подтянутого парня, с которым она случайно познакомилась десять лет назад на попутной машине, когда ехала к сестре в гости… Только тогда он был демобилизованный офицер в старой, поношенной уже форме. А сейчас в отличном, «люксовском» костюме. Стоял в дверях, как чудилось Лиде, посторонний уже и ей, и детям, и дому, готовый в любую минуту с легкой душой захлопнуть за собой дверь.

— Кстати, она тут, в Минске. Возможно, поедем домой вместе.

Он нарочно не ответил на вопрос, нарочно сказал: «Поедем домой вместе», чтобы отомстить за все: и за подозрительность, и за злость, и за этот последний год, превращенный ее упрямством в каторгу.

— Счастливого пути.

— Благодарствую. Схожу еще по делам, а ты, пожалуйста, в пять постарайся быть с детьми дома. А то опять уеду, не повидав их.

«Не повидав их…» Только уже «их». Чтобы не дать обиде прорваться наружу, Лида сказала тоже чужим, враждебным голосом:

— Не думаю, чтобы они очень тебя тревожили. — Она имела в виду детей. — Тебя больше теперь беспокоят дела. — Она с нажимом произнесла это ненавистное ей «дела». — И встреча с секретарем газеты…

— Зря ты так. А секретарю я позвоню. Обо всем сговоримся по телефону.

Он знал, что этих слов уже сверхдостаточно. И чтобы не слышать, что еще она скажет — хорошо представлял себе, — Протасевич действительно с облегчением нажал на ручку двери, закрыл ее за собой.

Это было, несомненно, не по-мужски: довести до такого состояния. Но как мужчина, как муж другой «выучки» он не мог придумать.

Седых волос за этот год у него прибавилось и не без ее помощи. Пусть теперь подумает. Пускай делает что хочет… Весьма кстати вспомнила про секретаря. Сам бы не сообразил. Протасевич закурил и с жадностью затянулся. Чудесно. Надо будет поехать домой вместе с Дороховой. Он задумался, но не о ней, а о том, как это странно звучит «домой». Из дому и домой. А собственно говоря, где теперь его дом? Куда сильней его тянет? В этот теплый, уютный, с тяжелыми, дубовыми дверьми, где неслышно ступаешь по ковру, где звенят голоса детей — его детей? Или в тот, под старой соломенной крышей, покрытой зеленым мхом, тот, с громадной, на полхаты, печью и холодным земляным полом? В тот, где мальчик всего на два года старше его Тани и девочка, однолетка ее, не ждут, чтобы за столом их уговаривали поесть, сами уже знают цену хлеба, едят так, что за ушами трещит? Не обронив и крошечки.

Вспомнив про детей, Протасевич почувствовал, как сразу отвалились от сердца и злоба на жену, и мужское самодовольство, и та легкость, с которой он захлопнул за собой дверь. Без них не представлял своей жизни. И в то же время в пору особенно горячую, когда и минуты не было свободной подумать о чем-то еще, по нескольку дней не вспоминал их.

А если и вспоминал, то лишь столкнувшись с чужими детьми: когда умывался и Костик поливал ему на руки или когда просил Томку подмести веником хату.

Эти чужие дети любили его и старались угодить. И он тоже полюбил их, частенько называл сынком и дочушкой. Они воспитывались у стариков — деда и бабушки: мать умерла, а отец завербовался, уехал куда-то в Карелию и не подавал о себе вестей. Не привыкшие к лишнему куску хлеба, к заботам о себе, дети больше всего тянулись к ласке.

Понимая это, как бы ни был он занят, Протасевич всегда выбирал минутку, чтобы приласкать их, похвалить за сделанное. И в таких случаях всегда вспоминал своих детей — Таню и Алика.

У подъезда Протасевича ожидал колхозный газик. Рыжий Федя, откинувшись на спинку сиденья, храпел во всю мочь.

— Га! Куда? — вскинулся Федя и, растирая ладонью заспанное лицо, пожаловался: — Ну и пекло, как в Сахаре! И как они в этих стенах выдерживают здесь, люди?

Усаживаясь рядом с ним, Протасевич усмехнулся:

— Выдерживают, брат. И ничем их отсюда не выкуришь.

— Куда? — Федины руки уже привычно легли на баранку.

— Давай, брат, в Министерство сельского хозяйства.

Как он и предупредил, Андрей заявился домой ровно в пять. И не один.

Лида открыла дверь и остановилась как вкопанная перед высокой рыжеволосой женщиной с зеленым, как осока, острым взглядом и спокойной улыбкой, на тонком насмешливом лице. За спиной ее стоял Андрей, а за ним полыхал Федя.

«Господи, как на пожаре», — успело мелькнуть, когда Лида увидела этих двух рыжих. Но ей было не до шуток.

— Ну, жена, принимай гостей, накорми, чем бог послал, бедных колхозников.

— Незваный гость хуже татарина, — пробасил Федя.

— Пожалуйста, проходите.

Лида молча накрыла на стол, без особой радости пригласила садиться и заставила себя улыбаться. Сама села на ручку кресла, как-то боком, совсем не как хозяйка дома.

Чтобы рассеять общую неловкость, Андрей поспешил налить всем по рюмке и громче, чем обычно, сказал:

— Ну, хозяюшка, за твое здоровье и за эту вот гвардию, которой командуешь!

Он погладил по головке Таню, сидевшую с ним рядом, и поцеловал Алика, залезшего к нему на колени.

— Позвольте внести предложение, — улыбаясь и сощурив глаза, подняла руку Дорохова. — Выпьем сразу же за то, чтобы гвардия недолго еще оставалась в арьергарде.

— У меня нет воинской специальности, — сухо, не глядя на нее, парировала Лида и поднесла рюмку к губам. — За здоровье всех!

Выпили, закусили, посидели столько, сколько требовало приличие, и встали.

Все еще не спуская с рук Алика, Протасевич пересел на тахту, притянул к себе Таню, стараясь не выдать волнения, потрепал по тугой розовой щечке.

— Будешь, дочушка, письма слать?

— Буду, — охотно пообещала Таня. — Только ты почаще приезжай, нам без тебя скучно.

Протасевич перевел взгляд на окно. Крылатое облачко подплыло к солнцу, заслонило его, и от набежавшей мгновенно тени и на улице, и в комнате вдруг стало хмуро, пасмурно.

— Обязательно приеду, обязательно, дочка.

Он не стал звать ее к себе, не стал допытываться, приедет ли она в их новый дом, который построит в «Победе». Ни о чем не спросил, ничего больше не обещал, повторил только:

— Приеду, как же я без вас буду?

Понимая сложность обстановки, Федя неловко поблагодарил и заторопился к машине. Дорохова тоже сказала: «Спасибо», — и вышла в бывший кабинет Андрея.

Протасевич и Лида молчали.

— Ну что ж, — наконец поднялся он. — Мне пора. Танька, не забывай, пиши (Таня кивнула головой: своих обещаний не забываю). Ты, Алик, тоже будь молодцом, мужчиной, не хворай. Я тебя на машине прокачу. (Алик, кроме слова «машина», ничего не понял, запрыгал на руках у отца, потянулся к дверям, к машине).

Лида не трогалась с места.

— Ну что ж…

Андрей опустил на пол Алика, подошел к жене.

Она не могла его обнять, не могла даже заплакать. Двери в кабинет по-прежнему были открыты. Там, облокотившись на подоконник, курила Дорохова, выпуская тоненькие струйки дыма.

— Ну, — Протасевич сам обнял и поцеловал Лиду.

В этом обязательном прощальном поцелуе она не почувствовала ничего, кроме семейного долга, ни ласки, ни тепла. Выполнил свой долг и, повернувшись к двери, позвал:

— Рита Аркадьевна, вы готовы?

— Всегда готова! — Остановившись в дверях, Дорохова понимающе заторопилась. — Ну, я пойду, а вы прощайтесь.

— Мы уже попрощались. — Лида не могла скрыть ненависти ни в голосе, ни во взгляде.

Дорохова сделала вид, что ничего не заметила.

— Не сердитесь. — Она протянула Лиде узкую холодную руку, как-то очень мягко и ласково взглянула в лицо.