Надо было с чего-то начинать, и прежде всего накормить детей.

В два часа дня Лида дала им пообедать, несколько ложек супу проглотила сама и, уложив детей спать, прилегла рядом, ожидая, что вот-вот к полднику явится Андрей.

Но он пришел поздно вечером, когда они все уже крепко спали.

…До приезда жены Протасевич не обращал внимания ни на еду свою, ни на быт вообще. В пять утра уже на ногах. Сначала несколько минут физзарядки, упражнений, которые он выполнял не очень уж точно, затем у колодца обливался до пояса ледяной водой. Его утренний туалет, как подшучивал Андрей сам над собой, завершала третья фаза: из дому выходил обязательно в свежей рубашке, начищенных ботинках или сапогах (смотря по погоде) и, конечно, чисто выбритый. Глядя на председателя, и правленцы стали почаще расчесывать бороды, сельчане стеснялись уже приходить по делам или на сходку заросшие, в белых полотняных портках.

Завтракал Протасевич после того, как все текущие срочные дела были обмозгованы с бригадирами, обо всем договорено.

Дома его ожидала незатейливая Василихина стряпня: как всегда, картошка, молоко, а если не картошка, то блины со шкварками. Чаю, как ни любил он его и как ни склонял бабку к этому не принятому здесь «зряшному» занятию, так и не дождался. Не пришлось ему здесь «чаевничать». То забывала бабка вскипятить, то котелок, в котором она готовила это «пустое питво», внезапно дал течь, то, вообще не вдаваясь в объяснения, ставила перед Андреем литровую кружку и сурово внушала:

— Чего там перебирать! Лучше молоко пить. Гроши с вас колхоз высчитывает, так зачем же воду хлебать?

И Протасевич, который не любил молока (и дома стакан не заставить было выпить), теперь выпивал его литрами — и что греха таить, чувствовал себя неплохо.

Человек покладистый, он даже не мог обидеться или разозлиться на старуху за самоуправство, только добродушно попугивал:

— Ей-богу, удеру я от вас…

Лида решила изменить распорядок его дня. Возмущалась, что он уходит из дому, не взяв ничего в рот (хотя и сама не завтракала никогда в пять утра). Первый раз поест только в полдень да при такой работе?! Она будет вставать вместе с ним и кормить завтраком. Но такого не мог допустить уже Андрей. Приехала как-никак в отпуск и без привычки (он и сам не скоро привык вставать в это время, самого шатало в стороны от недосыпа) замучится, а не отдохнет при таком режиме. Тогда Лида настояла на своем, с вечера оставляла на столе вареные яйца, свежий творог и масло, а в термосе, привезенном из дому, заваривала чай.

Он с удовольствием утречком осушал стакан крепкого горячего чая и на цыпочках пробирался в сени, обувался там, стараясь не задеть ничего, и тихонько выходил из дому.

За месяц, проведенный в деревне, наверно, и нескольких часов не посидели они вдвоем, не поговорили. Все он спешил куда-то, все где-то ждали его, все какие-то были неотложные дела.

Однажды он надумал повести их всех троих за околицу: показать ржаные поля, полюбоваться, как цветет лен, на который и он, и все колхозники возлагали столько надежд — рассчитывали положить в колхозный карман первый миллион.

Лида надела детям легкие трусики, сама нарядилась в милое ситцевое платьице. Андрея тоже заставила скинуть парусиновый пиджак и остаться в голубой шелковой тенниске. Они вышли из дому совсем как порядочное «святое семейство» — сострил Протасевич. Но не успели пройти и километра, как на тропе среди жита их нагнал на мотоцикле колхозный учетчик Филипп.

— Андрей Иванович, с леспромхоза прибыли, запрещают нашим лес валить. Я только что оттуда…

— Как это запрещают?! У нас же наряд, договоренность: лес на индивидуальные стройки для вдов, для тех, у кого в войну погибли…

— И слушать не хотят. Хлопцы побросали пилы, сидят, вас дожидаются.

— Вот сукины сыны! — не удержался Протасевич. — Я же только в пятницу целый день проторчал в этом леспромхозе, обо всем условились…

И тут же, забыв про свое «святое семейство», красный, рассвирепевший, коротко бросил:

— Слезай с мотоцикла!

— А мы, папочка? — напомнила о своем существовании Таня.

— А вы, дочушка… А вы, Лидочка… Погуляйте сами… Нарвите цветов, венки сплетите. А я — одна нога здесь, другая там. Вот гады! У меня каждый час, каждый человек на счету, а они решили тут ваньку валять…

Он дал полный газ, рванул с места и скрылся за поворотом среди высокого, густого жита.

— Мама, а папа скоро вернется? — не очень кстати спросила Таня.

— Отвяжись! — сердито отмахнулась Лида.

Еще несколько раз пытались они устроить такой «коллективный поход», но все срывалось, как и в прошлый раз. То догоняли и просили вернуться в правление — приехали из района; то на стройке сорвался и сломал руку старик плотник Данила; то на выгоне, где паслось колхозное стадо, вдруг столкнулись с секретарем районной двухполоски Дороховой.

Они виделись с ней только один раз, и разговор длился минут тридцать, не больше, но встреча эта испортила Лиде настроение не на один час и не на один день.

У секретаря районной газеты кроме блокнота и обыкновенного карандаша были еще пытливые, внимательные глаза. От них нельзя было укрыться. Зеленые, острые, как осока, они могли, казалось, ранить до крови.

Высокая, худощавая, не по-здешнему одетая в простенький полотняный, хорошо сшитый костюм, эта рыжеволосая женщина в соломенной шляпе с полями сразу вызвала у Лиды недоброе чувство.

А Протасевич хоть бы что. У них разговоров и шуток хватило б на целый день. Он и не заметил, как полоснул Лиду этот зеленый взгляд. Не заступился, ни слова не сказал, когда этому секретарю захотелось поддеть:

— A-а, наконец-то и председатель из «Победы» свою столичную жену выписал!

Она считала, что имеет право на такой насмешливый, покровительственный тон, которого Лида никогда и никому не прощала. Тем более — женщине, с которой так свободно держал себя ее, Лидин, муж.

Неудивительно, что встреча эта надолго отравила Лиде отпуск.

И все же отпуск этот, как нескладно он ни сложился, пролетел незаметно. Пришло время возвращаться домой, в город.

Накануне, улучив минутку, Протасевич забежал к себе и, увидев, что Лида пакует вещи, сел на кровать и, закурив, не то в шутку, не то всерьез спросил:

— Может, все-таки, жена, передумаешь, может, перейдешь на колхозный харч? А?

Лида подняла глаза от чемодана и ничего не сказала, только вздохнула. Эти сборы ей тоже были нелегки.

— Я не говорил тебе до этого, что уже место облюбовал для нашего с тобой дома. В конце деревни, над речкой. Гусей заведем, уток. Вышку смастерю, будем по утрам сигать прямо в воду. Тренироваться…

— Он еще смеется! — возмутилась Лида.

— А что же мне делать, плакать? — На этот раз голос его звучал серьезно, строго: кому-кому, а ему было очень не по себе.

— Ну, так смейся! — не заметила или не хотела заметить его состояния Лида.

— А-а! — Он ткнул окурок в вазон и нервно прошелся по комнате.

На другой день Протасевич отвез жену и детей к автобусу, а сам, вернувшись в колхоз, не захотел пойти ни домой, ни в правление. Без всякой нужды ушел далеко в поле.

— Ой, гляди, женка, я женюсь, ей-богу, женюсь. Пожалеешь тогда…

За этот трудный год Протасевич похудел и казался еще выше. Он стоял на пороге и, держась за ручку двери, смотрел на Лиду. В глазах его плясали хорошо знакомые ей огоньки, которые и поддразнивали, и пугали одновременно. Чтобы не выдать этого своего испуга, стараясь говорить спокойно и независимо, она небрежно кинула:

— Не женишься на колхознице. Ты своих землячек перерос уже. — В голосе звучала издевка.

— Чудачка! А если на учительнице?

К этому она была не готова и, едва владея собой, не выдержала:

— А может, секретаря районной газеты выберешь?

Он тоже не ждал такого и ответил не сразу. Помолчав, а потом, должно быть желая поддеть, отозвался:

— Что и говорить, женщина она интересная.