— Ладно, — бросил Алесь и, коротко и сухо простившись, вышел из хаты, сел в свой совхозный газик и поехал дальше.

Когда-то в детстве он всегда ходил с матерью в гости к этим своим теткам. Были они молодые, пригожие. И мать еще молодая. И так весело в гостях бывало. Тетки любили его, мальчика, припасали, чем полакомиться. И внезапно он, давно уже взрослый человек, ощутил всю непоправимость, бесповоротность того, что вошло в его жизнь. Словно тот же он мальчик, что бегал по этой самой улице, держался за материнскую юбку. Он давно отвык и никогда особенно не заботился об отце с матерью. Наведывался с женой и детьми в гости и так же с легкой душой уезжал, даже злился еще, когда хоть и редко, да упрекнет мать — не пишет им. За все эти почти три года утрату ее, как ни странно, он впервые так остро ощутил сейчас, на этой чужой, затоптанной скотом, узкой улочке… И впервые явственно представил одинокую, неприкаянную жизнь старика. Один, всегда один, день за днем — и в праздники, и в будни. Не с кем словом перемолвиться, не от кого ответ услышать. Один, как в лесу. А они, четверо его детей, живут каждый своей жизнью, своими радостями и бедами и редко когда найдут минутку среди этой сутолоки, чтобы вспомнить отца. А он, что там ни говори, брошенный, ждет сейчас и боится (конечно, боится) их суда и гнева.

Алесь первый завел речь, когда сели они в тот вечер за нехитрый, приготовленный отцом ужин:

— Заезжал я, отец, сегодня к теткам… Ну что ж, если ничего она женщина, ладно уж… Надо же, чтобы кто-нибудь еще был в хате.

— Мне, сынок, никого не надо. Да боюсь, под конец не быть бы вам в тягость. Клаве твоей я нужен буду, развалина такая? Или зятьям? Да и один все это хозяйство не потяну я.

«А этой женщине, — хотел спросить сын, — а ей вы будете нужны, отец?» Но сказал другое:

— А ей нужно это ваше хозяйство?

— Хату ей отпишу. Она ж без угла мыкается. Негде голову приклонить. Живет по людям… А вам эта хата старая уже все равно…

— Мне она не нужна, — решительно отозвался сын.

— И у девчат, слава богу… Галя вот только далеко забралась. На край света.

— Ну, Галю вы в этой хате не удержите! — словно подвел итог Алесь.

Он остался на ночь, — может быть, в последний раз в отцовской хате, — и рано утром уехал к себе домой, к своей семье и к своим заботам.

А Иван недели через две съездил с младшей Волькиной сестрой и привез к себе ту женщину…

И сам Иван, и вся родня, и соседи видели: неплохая женщина Настя, но не Волька. И моложе, и не сказать, что неумеха или там пустошель. Но не Волька! Таков был окончательный приговор этой женщине.

Привез Иван Настю за две недели до покрова. Она успела еще всю его картошку выкопать. И в колхоз на свеклу сразу стала ходить. И хату прибрала.

При дочках, когда прошлым летом гостили, Иван остерегался, в сапогах на чистую половину не входил (уже и внуки муштровать стали: «Дед, дед, тапочки забыл!» — и наперегонки за этими его тапочками), и ватник на лавку не бросал — в сенях на крючок вешал, — и корыто с картошкой посреди хаты не оставлял. А как уехали, как остался опять один на один с собой, так и махнул рукой на уборку ихнюю, на чистоту, которую навели перед отъездом. Кто теперь придет к нему? Разве что сватья Миколиха забредет или старый Кастусь заглянет, посидит на пороге и, не выпуская изо рта самокрутку, похвалится, какого «Москвича» справного купил себе зять в Минске. Приезжали на прошлое воскресенье всей семьей.

А так — кому это интересно ходить к нему? Это при Вольке-покойнице дверь не закрывалась. То одна соседка за водой пойдет, забежит утром, то другая — занять что-нибудь, а то с шумом и смехом чуть не целой бригадой ввалятся: на поливку бабы идут, бывало, или за соком березовым. Еще и так случалось: кто рубашку хлопцу скроить попросит, кто в лавке не то себе выберет, теперь перешить надо. Она ж, Волька, обшивала не только семью свою, и соседок. И не как-нибудь, тяп-ляп. «Работницу» получала с выкройками и модами. Бывало, из другой деревни прибежит девчонка: «Тетечка, на выпускной вечер, пожалуйста…» И Волька ночь просидит, когда все уже давно спят, а сошьет той девчонке платье к выпуску.

Откуда у нее бралось все? Каждому угодить хотелось, добро сделать. Иван не раз сердился: «Тебе больше всех надо! Пускай в Слуцк везет, в мастерскую». А Волька со смехом: «Когда ж она в мастерскую ту пробьется? Теперь там полно таких выпускных. А ей как без нового платья? Не абы какая вечерка. Бал!» Ей очень нравилось само это круглое, как молоденький арбузок, слово «бал».

Дети спали на чистой половине в «новой хате». А себе с Иваном Волька стелила на широкой, еще от свекрови оставшейся, деревянной кровати за цветастой ширмой, в первой половине, где печка. У Вольки и в этой «старой хате» — с чугунами, умывальником, со всеми деревенскими причиндалами, — у Вольки и здесь чисто было и уютно.

Они спали всегда вдвоем на этой старой некрашеной кровати. На ней родились их дети… Иван укладывался и ворчал: «Опять ты не спишь?» — а Волька придвигала поближе к лампе машинку и садилась дошивать то самое выпускное платье.

…Над деревней давно уже стояла ночь. По небу медленно проплывала луна. Безмолвно обступал хату сад. И если бы на окне не висела занавеска, к этому бессонному окну, наверное, прильнула бы любопытная сирень: «А кому это не спится в такую добрую ночь?..»

Волька любила такую вот сонную тишь, такое вот ночное шитье под негромкий говорок швейной машинки. За шитьем успевала она передумать все про детей своих, и про старших, и про младших. В такую ночь приходила ей на память молодость, та, что давно уже отлетела, отоснилась.

Поддавшись воспоминаниям, она вполголоса, чтоб не разбудить мужа, чуть слышно, напевала те песни, которые певала когда-то, когда была еще девушкой.

Она сроду не видела, как выглядит та чинара. Наверное, такая же могучая, густолистая, как была когда-то Иванова липа. Все равно что под крышей сидишь под ней на скамейке. Под золотым месяцем… «Сидишь»? Ой, старая ты, старая баба!

— Скоро ты свою чинару там кончишь?

Ой, и правда, надо кончать. Скоро развиднеется, скоро корову вставать доить.

— Кончаю, Иванка. Иду, ложусь.

Вольку не вернешь. А жить-то надо. Иван и жил теперь, как присужденный к этому «надо». Смирился с тем, что ничего не изменишь.

Ну а Настя — она тоже знала, что не сладкое ее житье ждет. Но все-таки хоть надежда: будет под старость куда приткнуться. Племянник и племянницы очень охотно, то тот, то другой, звали ее к себе, пока дети были маленькие. Но подрастали дети, и чужой человек становился в доме лишним. И этим чужим и лишним человеком всегда была она, тетка, которую так охотно звали и еще охотнее теперь провожали.

И вот сейчас не поглядела Настя, что стар уже Иван. И ее молодость тоже бог знает где. Задевало, конечно, по-женски, что никак не забудет жену-покойницу. Но все же, что там ни говори, она была теперь жена его.

Дочки Ивановы — вот что больше всего тревожило и пугало. И тут Настя не преувеличивала. Дочки не признавали ее, и первое лето ни одна к отцу не приехала, хоть и звал он, и ожидал, и скучал по внукам. «Кабы Волька жила… родная мать… При ней звенела бы хата от голосов детских, а так и письма не шлют».

А еще через год, видать сговорившись, приехали дочки, все три, вместе с детьми.

И пошло! И дурень ты, батька. И слепой. И ничего ты не видишь, ни о чем понятия не имеешь. Этой аферистке только хата твоя нужна, а как свалишься с ног, тогда поплачешь. Будешь звать детей, да поздно… Как вода капля за каплей точит камень, так ежедневная грызня и бессердечие сделали свое дело. Надо бы вмешаться Алесю, как старшему, как мужчине, — цыкнуть, заткнуть рот бабам, чтобы не шипели. Но он счел: лучше не связываться, отойти в сторону. А сам Иван, растерянный, растревоженный, все пытался примирить дочек с Настей, а потом и сам стал с ней ссориться.