— Скорей бы ты поднималась, скорей домой воротилась…

— Кабы поднялась… кабы воротилась, Иванка.

— Воротишься, голубка. Мы еще с тобой… Нам еще детей пристроить надо…

— Девок ты не держи. Хлопцы и у той, и у другой ничего, пусть себе выходят. Даром что молодые…

Знал — беспокоится о младших, об Ире и Гале. Как и любая мать, опасается, чтоб не засиделись, чтоб вышли замуж. Но дочки еще не засиделись. Ире только пошел двадцатый. После курсов в школе работала счетоводом и жила дома. А Галя, самая младшая, по болезни осталась на второй год в восьмом классе. Десятилетку ей кончать надо. Но у обеих уже были — как не быть — неплохие хлопцы.

— Сама еще свадьбу им справишь…

Но она уже не слушала его, рассуждала скорее сама с собой:

— Трудно Гале придется с ее характером. И тебе с нею будет трудно. Она ведь не позволит… Она на порог не пустит…

Иван понимал: подразумевала ту, другую, которая может появиться после.

— Про что ты говоришь?.. Опомнись, голубка!

Он неловко проводил по ее лицу рукой, шероховатой, задубевшей от извечного крестьянского труда, и плакал.

…Пересказывал Иван свой сон соседкам, и каждая толковала его по-своему. Но вообще-то сводилось к одному: обижается Волька, что памятника ей не поставил, вот и снится поэтому. Крест крестом, но, что ни говори, по нынешним временам одним деревянным крестом и на том свете не обойтись… А какая-то из баб не удержалась, подколола: слава богу, директора совхозов и майоры у нас по́ миру с торбами не ходят.

Директором совхоза был Алесь, сын Ивана. А за майором замужем старшая дочь, Катя.

С памятником нелегко было. Поблизости ничего подходящего не найдешь, а в районе лишь бы что слепят. Дети же хотели поставить матери хороший. А хорошего заказать негде было. Вот так и тянулось все.

Наконец Иван настоял: «Поставлю, какой сумею». И тогда Алесь поехал на Украину. Потом еще съездил. И только на третий раз добился-таки по знакомству, привез памятник. Из отличного камня, не то что эти цементные, перезимуют и к весне рассыплются.

Камень был черный, с блестящими голубыми прожилками. Даже сразу не выговоришь — лабрадорит. Только и добывается на Украине да еще на Урале. Говорят, и в Америке он есть.

И вот памятник этот — на всем кладбище другого такого не сыскать — все равно как ножом отрезал: перестала сниться Ивану Волька. Будто и не было ее у него. Будто и на свете никогда не было. А он словно прожил (так казалось ему теперь), может быть, сто, а может, и двести лет один, как в пустыне.

Дочки, о которых так ныло сердце у матери, выскочили замуж в тот же год обе. И свадьбы дочерям уже справляли тетки, Волькины сестры. И радовались они, и плакали, что не дождалась покойница этой радости. Галю с Ирой и выдавали в один день, и свадьбу справляли за одним столом.

И сразу же дочки, как ласточки из гнезда, вылетели. Младшая куда-то за мужем на Урал уехала. О том, чтобы школу кончать, и слушать не желала. А Ира хоть и поблизости жила, в соседнем районе, но имела уже собственный угол, мужа, а через год и ребенка. Отца проведывала изредка, ну, а летом на ягоды и на фрукты всей семьей к нему приезжали.

В отпуск приезжала и старшая. Катя, что была за майором. И у той рос мальчик. Так что летом Иван меньше чувствовал одиночество.

Пригонит с выпаса коней, а в хате уже все прибрано, сготовлено. Все как было когда-то, при матери. В нее пошли дочки.

Когда только она успевала все, Волька? И четверо детей, и хата, и огород, и хозяйство, и в колхозе работа. А никогда на улицу в чем попало не вышла и ни мужа, ни детей не выпустила. У других баб совсем не то — вышла замуж, родила и обабилась сразу.

А его Волька!..

И теперь, когда пасет он коней в леске, все норовит пройти мимо той самой елочки у прогалины, где стояла когда-то старая сушильня. Раньше в ней, еще до колхоза, мяла лен вся Дуброва, откуда и привез Иван Вольку. Послужила эта сушильня и колхозу, пока не стали сдавать лен на завод, пока не пришел комбайн. Потом сушильню перевезли к речке — на баню. А елка осталась. Из молоденькой, кудлатой вымахала прямо до неба.

В первые годы после женитьбы Иван на опушке, под этой елкой, обычно и встречал Вольку, когда бежала та домой от матери. А бегала она к ней сначала почти каждый день, хоть на полчасика, сделав по дому все, что свекруха велела. И дороги-то всего чуть побольше версты было. Свекруха у Вольки крутая была, недолюбливала невестку. Высватал красивую, а она шастает где-то. Сиди теперь, поджидай. И добрую жену воля портит.

А Иван не обращал внимания: пусть бурчит. Жена у него всем взяла: и лицом (лучше всех в округе), и поет, и пляшет, и, за что ни возьмется, все горит в руках.

Дочки походили на Вольку — и проворные, и справные. А все равно, видел Иван: похожи-то похожи, а нет… Ничего поделить меж собой не могут. Без конца свары. Волька и своих четырех имела, да еще воспитала и замуж выдала племянницу-сироту, от двоюродной сестры. А потом взяла к себе и приглядывала за Ивановой дальней теткой, пока та не померла. И жила старуха у них как родная мать. Только все просила у Вольки: «Ты мне, дитятко, не жалей работы. Покуда руки еще служат да глаза видят…» И за зиму спряла почти всю кудель Волькину.

Волькины родные сестры понимают все не хуже Ивана. Вдовец деткам не отец, а сам круглый сирота. И как-то года через три после смерти ее подыскали сами, по своему выбору, неплохую женщину, вдову бездетную. И та, в няньках живя, в служанках у племянников, согласилась за Ивана пойти, чтоб и самой угол иметь, и за ним присмотреть. И сестры Волькины, и сама Настя — так звали женщину — принимали жизнь такой, какая она есть: живому надо жить.

Один только Иван глядел на старания своячениц своих, которые не чурались его, заботились, насколько позволяли собственные заботы, — только один Иван глядел на будущую свою жизнь с той чужой женщиной, словно и не его это касалось, словно кого-то постороннего. Какое место она займет в его хате, и представить себе не мог. Вольку он никогда не забывал. Она неизменно была с ним, вернее — не она, а само присутствие ее в прошлой его жизни. Оно заполняло все его существо, даже и тогда, когда делом занят был, когда с людьми разговаривал.

«Если б жива была моя Волька…» — в первое время эти слова он не мог вымолвить без слез, не мог сдержать их.

Постепенно слезы высохли, и, вспоминая Вольку, он теперь только тяжело вздыхал. Слезы приносили хоть какое-то облегчение, постоянная же молчаливая тоска ложилась на душу камнем.

Один, не спросившись у детей, Иван не решался на такой шаг. И только после долгих сомнений написал наконец сыну, что хочет повидаться с ним, посоветоваться и просит выбрать время приехать навестить. О чем речь пойдет при встрече, даже не намекнул. Но сын или догадался, или что-то почувствовал в словах отца — приехал сразу, как письмо пришло. По дороге заглянул к теткам, и те все ему выложили. Вы, мол, теперь и выучились, и семьи завели, а отцу от этого не легче: один, как волк, в хате. Хозяйство, какое было при матери, и сейчас такое, чтобы сала вам да колбас послать на зиму да чтобы летом, когда съедетесь, чем кормить было. А про то вы не думаете, как такое хозяйство старику поддерживать?

— Так зачем ему оно, хозяйство это? Мне, что ли, надо или Катя не обойдется? Или Ира с Галей? Не сидят же голодные? А Гале оттуда, с Урала, не близкий свет добираться сюда, за батьковым молоком и салом.

— Очень уж умно рассудил ты! А рубашки старику кто стирать будет, а еду готовить, а в хате прибрать? — наседали тетки. — Мы тоже старые. Не набегаешься к нему.

— Так вы что, помощницу уже ему нашли? — И Алесь в упор взглянул на теток.

— Жениться надо отцу, — перешла в открытое наступление одна из них.

— Если находится подходящая, — уточнила другая.

— Это он думает или вы за него? — поинтересовался Алесь.

— Ничего отец сам не решит без вас. Ему эта женитьба на черта сдалась. Да надо же как-то век доживать.